Логарифмическая погоня - [6]

Охота продолжалась. Должен к стыду моему сознаться, что мои благочестивые размышления не отвлекли меня от убийства, и я застрелил за ночь — гигантский паровоз неведомой мне системы, два маленьких моноплана, да еще моторную лодку, которую я подцепил, к тому времени когда мы выходили на побережье. Так однако нам не пришлось очень разгуляться, так как нас заметило стадо резвившихся в просторных водах броненосцев, и, увидев, что мы отбиваем у них дичь, эти уютные зверьки подняли такую стрельбу по нас, что мы еле ноги унесли. Вероятно, нам бы не пришлось уйти, если бы эти кроткие создания не передрались бы ни с того ни с сего друг с другом. Тогда поднялся адский грохот, но мы улепетывали, как воробьи, и подробностями драки не могли полюбоваться.

— Николай Иванович и инженер с помощью гончих мотоциклов затравили громадный неуклюжий танк. Эту крошечку мы схватили врасплох, когда он подлавливал паровоз на водопое у водокачки, выглядывавшей в тумане сущей висилицей. Он не успел и скрежетнуть, как мотоциклы впились ему в бока, в гусеничные ленты, и только что он задвигал своими митральезами, как Никодим Алексеевич, весь белый от ярости, вспрыгнул ему на спину и сунул динамитный патрон ему в пузо. Патрон ахнул, чудовище расперлось, как дохлая кобыла, и его карьера была кончена. Но мотоциклы со своим визгливым стрекотаньем рвали в рвали его бесконечные ноги. Я упрашивал взорвать вовсе вдрызг гнусного хищника, уничтожающего полезных животных, но инженер ответил мне:

— Мы его здесь оставим одного и, смотрите, от него в пять минут и гвоздя не останется.

Он пнул его ногой, и я с отвращением увидел, как хлынула кровь из этого железного тарантула, — это была настоящая красная человеческая кровь: — мы убили людоеда. Я отскочил, весь дрожа, и не успели мы отъехать на приличное расстояние, как к еще скрипевшему танку с ревом и грохотом сбежались грузовики, электровозы и другая дичь и разорвали металлического Каина на части.

В этом мире было свое устройство, черт возьми, — но, согласитесь, что все <ж> помириться с ними было трудновато. Я как-то сразу устал и спросил Николая Ивановича:

— Да есть ли хоть какой-нибудь порядок в этом мире? А он презрительно бросил мне:

— Ваш порядок стоит над этим миром, как оглохший Бетховен над инструментом и тщится услыхать, что происходит там — и не слышит.

Начинало светать, я ужасно устал и изнервничался, — в скорости мы снова мчались по той же дороге — назад тем же темпом. А сзади нас бежали прирученные тракторы и тащили нашу добычу. Мы летели сквозь просыпавшую ночь, и наконец я поравнялся с нашей кружащей голову хозяйкой. Я спросил ее, крикнув:

— Вы довольны?

И чистый хрустальный, как гавот «Альцесты»,[14] взгляд облил меня — серебрящейся синевой. Она мечтательно улыбнулась, ее улыбка ширилась, тонкий румянец залил ей щеки и уши, она как-то изнеможенно вздохнула, ее голос перешел в глубокий и сладкий грудной лепет… а мне показалось, что я теряю почву под ногами и автомобиль мой летит ко всем чертям.

Но вылетел я всего лишь в сон. Видимо, это было продолжение того, что я видел ранее. Я снова был с той моей несоответственно милой знакомкой. Теперь она была необычайно серьезно настроена и спросила меня:

— Вы меня сегодня ничем не обидели?

— Господи, — сказал я, — да что вы говорите, ведь вы сами хорошо знаете…

— Знаю ли…

— Конечно… да и не знайте ничего кроме того, что знаете. Кроме того ничему не верьте… не судите и не размышляйте… Хорошо,

А что было потом, я уже не помню.

VI

Она была великодушна,

как настоящая дочь бульвара.

(Лесков)

Проснулся я утром в самом отвратительном настроении. Мой приятель уже одевался и зевал во весь рот. Часы показывали половину первого, не много не мало…

— Черт знает что, — сказал я, и еще раз чертыхнулся совершенно беспредметно. Вскочил и начал одеваться. Застегиваясь, я как-то нечаянно глянул на вчерашний орнамент, рассмотрел при дневном свете, что это не что иное как вышивка, и увидал на ней надпись «Ника», почему машинально сказал:

— Победа…

Николай Иванович минутку помолчал, по-видимому соображая, чтобы это могло значить, а потом довольно хмуро ответил:

— Это имя хозяина.

— Очень жаль, — резко сказал я, — меня всю ночь мучил какой-то кошмар из-за этой свиньи, вот, что я вам скажу…

— Вы полегче, — поморщился он, — неблагодарный вы человек.

— Слава тебе Господи, я же еще должен за эту гнусность кого-то благодарить…

И я быстро оделся и вышел. Вышел на террасу, где приветливо пел самовар, и осы визжали над блюдом с земляникой. Но не обратил внимания на эту благодать, я нахлобучил шляпу, взял палку и сошел в садик.

Она стояла, нагнувшись, около розы — и выпрямилась при моем приближении. Подала мне свою нежную ровную руку.

Я глянул в ее глаза рассерженно и сколько мог проницательно.

— Простите, — сказал я, — я буду нелюбезен, хоть и очень стыдно с вами быть нелюбезным… да. Я сейчас уеду. Мне ночью в голову лезла такая чепуха, какая-то логарифмическая охота… черт знает что, одним словом: не могу, — сейчас уеду.

Она покраснела, как тогда — на обратном пути с охоты, и меня чуть что не зашатало от этого: