Лодки уходят в шторм - [133]

— Значит, у Фидарова родилось еще пять сыновей? — усмехнулся Салман.

— Насчет сыновей не скажу, но популярность Багир-бека выросла: шутка ли, сам Фидаров отлупил! Так что, Азиз, ты подумай. — И, подымаясь, добавил: — Пошли, Гимназист!

Следуя за Гусейнали, Салман вспомнил, как после недавнего партийного актива, на котором Коломийцев зачитал письмо ЦК, тот безапелляционно заявил:

— Слушай-ка, Гимназист, с сегодняшнего дня будешь учить меня читать по-русски.

— По-русски? — удивился Салман тому, что безграмотный Гусейнали, ставивший крестик вместо подписи, решил учиться русскому языку. — А может быть, лучше сперва по-азербайджански?

— Ты не учи меня, чему мне учиться! — сверкнул глазами Гусейнали. — Не хочешь, так и скажи. Червон-Сергея попрошу.

— Ай Гусейнали, какой ты вспыльчивый, — миролюбиво улыбнулся Салман. — Разве я против? Просто говорю, лучше сперва научись по-азербайджански…

— Опять он свое!.. — всплеснул руками Гусейнали. — В гимназии учился, а такой недотепа. Ленин на каком языке пишет? На русском! Значит, мне надо сперва научиться читать по-русски. — И уже спокойнее, нравоучительным тоном продолжал: — Ты пойми, революция к нам из России пришла, а я, революционер, не понимаю по-русски. Тебе повезло, ты учился в гимназии, а я даже в моллахане не ходил. Нас у отца тринадцать ртов было, а теперь своих десять, мал мала меньше. Сколько помню себя, не вылезал из топкой жижи биджаров, трясся над каждым зернышком риса…

— Не огорчайся, Гусейнали, — вступил в разговор Ахундов. — Вот закончим революцию, как говорил матрос Тимофей, в мировом масштабе, тогда учись какому хочешь языку. Ты прав, революция началась в России, но она интернациональная, многоязыкая. Возьми хотя бы нашу Ленкорань. Кто только не борется здесь за Советскую власть! — Загибая пальцы то одной, то другой руки, он начал перечислять: — И русский, и азербайджанец, и украинец, и грузин, и армянин, и еврей, и латыш, и немец, и поляк, и лезгин, и цыган…

Едва только Гусейнали и Салман скрылись в маленьком командирском шалаше, прилепившемся к отвесной скале, и Салман разложил на полу самодельную азбуку — картонные квадратики с буквами, в дверях появилось несколько босоногих, оборванных детишек. Замерев на пороге, они с любопытством таращили черные глаза, такие же горящие и беспокойные, как у Гусейнали.

— Вай, дэдэ, вай! И они тут как тут! — досадливо воскликнул Гусейнали. — Просто лезут, как комары в щели! — и прикрикнул: — Кыш! Кыш отсюда!

В голосе его не было строгости, и дети, тонко чувствуя это, не бросились врассыпную, а, наоборот, подбежал и к отцу, девчушка лет двух потянулась к нему на руки, а трое мальчиков постарше повисли на нем, так и норовя вытащить патроны из патронташей, крест-накрест обхвативших грудь Гусейнали. Самый старший, десятилетний мальчик, точная копия отца, присел на корточки, стал перебирать картонки-буквы.

Дети были слабостью Гусейнали. Суровый и грозный командир, беспощадный к врагам, в обществе детей он становился сентиментальным добряком. По его тонкому, смуглому с малярийной желтизной лицу расплывалась тихая улыбка, нервно бегающие глаза успокаивались, жмурились от удовольствия, он степенно поглаживал длинные усы. Зная об этой слабости Гусейнали, его друг и адъютант Азиз шутя говорил: "Хочешь выпросить что-то у Гусейнали — повидай его детей".

— Слушайте, я кому говорю, кыш отсюда! — улыбаясь, с напускной строгостью прикрикнул Гусейнали и обратился к старшему: — Уведи их, ты же видишь, мы заняты важным делом.

— Мы тоже учиться хотим, — ответил сын.

— Будете, обязательно будете! Я не я буду, если не открою гимназию в имении Мамедхана. Дай только расправиться с ним…

— А скоро ты расправишься с ним?

— Скоро, сынок, скоро. Ну, ступайте!

* * *

Беккер преодолел крутой подъем и остановился, чтобы перевести дух, оглянулся назад. Дорога, по которой он прошел, петляла по склонам лесистых гор, толпившихся одна над другой, сбегала вниз, в долину, подернутую синей дымкой, сквозь которую просматривались серебристая жилка реки, маленькие зеленые островки сел и поля, похожие на лоскутное одеяло бедняка. Такая ширь, такая глубина открылись взору Беккера, а на вышине гор в прозрачном и синем воздухе так близко проплывали легкие, перистые облака, что казалось, протяни руку, и можно ухватиться за них и птицей полететь высоко-высоко над землей.

Отчего это, думалось Беккеру, в горах человек кажется самому себе мудрее и величавее, освободившимся от всего мелочного, суетного, земного? Но оттого ли, что застывшие вокруг молчаливые горы располагают к раздумью о бесконечности времени и пространства?

Легко, свободно дышалось путнику вблизи снеговых вершин, которые сверкали над селом Мистан, приютившимся в этой заоблачной выси, на горной площадке.

Пройдя по единственной улице села, Беккер еще издали услышал ритмичный звон, доносившийся из кузни — низкого, сложенного из неотесанных камней строения, прилепившегося к отвесной скале.

В сумеречной кузне, озаряемой отсветом горна, двое кузнецов попеременно молотили по длинному раскаленному куску железа. Это были восьмидесятипятилетний крепкий, жилистый Абдулла Гасанов и его сын Бала Мамед. Бала Мамед был обнажен по пояс, только брезентовый фартук висел на груди. При каждом ударе кувалдой на его руках и бронзовой лоснящейся спине вздувались сильные мускулы.