Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века - [46]

Можно сказать, что, когда писатель с раздражающим профессионалов пылом занимается сегодня политикой, занимается он уже не политикой, а тем новым, не очень-то заметным отношением, которое литературное произведение и язык литературы хотели бы пробудить через соприкосновение с публичным присутствием. Вот почему, говоря о политике, он говорит уже о чем-то другом — об этике; вместо этики говорит об онтологии; вместо онтологии — о поэзии; говоря, наконец, о литературе, «его единственной страсти», возвращается тем самым к политике, «его единственной страсти». Подвижность эта обманчива и может опять же привести к плачевным результатам: к тем тщетным дискуссиям, которые люди действия не преминут квалифицировать как византийские или интеллектуальные (эпитеты, которые сами составляют часть пустой болтовни, когда не служат сокрытию задетой слабости власть имущих). О подобной подвижности — трудности и легкости, требования и риск которой нам, как справедливо указывает и описывает Масколо[2], продемонстрировал сюрреализм — можно только сказать, что она никогда не является достаточно подвижной, никогда не верна достаточно той мучительной и изнуряющей неустойчивости, что, без конца возрастая, развивает в каждой речи отказ остановиться на каком бы то ни было определенном утверждении.

Следует добавить, что писатель, если он по причине этой подвижности отвернулся от любого профессионального занятия и неспособен даже быть специалистом по литературе, тем паче в каком-либо частном литературном жанре, не метит тем не менее в универсальность, которую благовоспитанный человек XVII века, затем гетевский человек и, наконец, человек бесклассового общества, чтобы не упоминать о более отдаленном человеке отца Тейяра, предлагают нам в качестве иллюзии и цели. Так же как публичное понимание всегда уже все заранее поняло, но при этом обрекает на неудачу любое собственное понимание, так же как публичная молва есть отсутствие и пустота любой твердой и решительной речи, поскольку говорит всегда нечто отличное от того, что сказано (отсюда постоянные и несомненные недоразумения, посмеяться над которыми позволяет нам Ионеско), так же как публика есть неопределенность, которая разрушает любую группу и любой класс, так же и писатель, когда он подпадает под очарование всего вступающего в игру вместе с тем фактом, что он «публикует», ориентируется, разыскивая читателя среди публики, как Орфей Эвридику в аду, на речь, которая не будет ничьей речью и которую никто не поймет, ибо она всегда адресуется кому-то другому, всегда пробуждая в ее воспринимающем кого-то другого и ожидание чего-то другого. Ничего универсального, ничего способного превратить литературу в прометеевскую или божественную силу, имеющую право на все, а, скорее, движение отпущенной и открепленной речи, которая предпочитает ничего не сказать претензии сказать все и всякий раз, когда что-либо говорит, лишь только намекает на уровень, ниже которого нужно еще спуститься, если желаешь начать говорить. В нашей «интеллектуальной нищете» заключена, таким образом, также и судьба мысли, та скудность, которая заставляет нас предчувствовать, что мыслить — это всегда учиться мыслить меньше, чем мыслишь, мыслить нехватку, которая как раз и есть мысль, и, говоря, эту нехватку сохранять, вытягивая ее в речь, пусть даже и, как это происходит сегодня, посредством избытка многословного пережевывания.

Тем не менее, когда писатель с таким воодушевлением устремляется к хлопотам анонимного и нейтрального существования, каким является существование публичное, когда он, кажется, не имеет уже более ни других интересов, ни другого горизонта, не озабочен ли он тогда тем, что никогда не должно занимать его самого — или занимать только косвенно? Спускаясь в ад на поиски произведения, Орфей противостоит совсем другому Стиксу — Стиксу ночного разъединения — и должен зачаровать его своим не останавливающимся на нем взглядом. Существенный опыт, единственный, которому он должен отдаться целиком. По возвращении к дневному свету его роль по отношению к внешним силам ограничивается исчезновением, и он сразу же разорван в клочья представляющими их Менадами, тогда как дневной Стикс, поток публичной молвы, в котором было рассеяно его тело, несет певучее произведение и не только несет его, но и хочет сделаться в нем пением, сохранить в нем свою текучую реальность, свое бесконечно бормочущее становление, чуждое любому берегу.

Если сегодня писатель, думая, что спускается в преисподнюю, удовлетворяется выходом на улицу, то объясняется это тем, что два потока, два великих движения первичного общения стремятся, переходя друг в друга, смешаться. Все дело в том, что изначальный глубинный гул — там, где что-то сказано, но без речи, где что-то молчит, но вне тишины — не лишен сходства с неговорящей речью, плохо понятым и всегда прислушивающимся пониманием, каковыми являются публичные «разум» и «путь». Поэтому-то произведение зачастую старается быть опубликованным, прежде чем быть, стремясь к реализации не в своем собственном пространстве, а во внешнем оживлении, в жизни внешне богатой, но опасно несостоятельной, когда ее хотят усвоить.