Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века - [44]

Есть еще и болтовня, и так называемый внутренний монолог, который, как хорошо известно, вовсе не воспроизводит того, что человек говорит самому себе, ибо человек с собой не разговаривает и человеческая интимность не безмолвна, а чаще всего нема, сведена к нескольким разрозненным знакам. Внутренний монолог — очень приближенная имитация, причем имитирующая лишь внешние черты безостановочного, беспрестанного потока неговорящей речи. Не забудем, сила последней в ее слабости, она не слышится, вот почему не перестаешь ее слышать, она близка, как только это возможно, к безмолвию, вот почему она его полностью разрушает. Наконец, внутренний монолог имеет центр, это «Я», которое притягивает все к себе, тогда как другая речь центра не имеет, она по сути блуждающа и всегда вне.

Нужно навязать ей безмолвие. Нужно препроводить ее к безмолвию, которое в ней есть. Нужно, чтобы в некоторый миг она забылась, чтобы в ней смогла — тройным превращением — пробудиться истинная речь: речь Книги, скажет Малларме.

МОГУЩЕСТВО И СЛАВА

Мне бы хотелось изложить вкратце несколько простых утверждений, которые могут помочь в определении места литературы и писателя.

Было время, когда писатель, как и художник, имел отношение к славе. Прославление было его работой, слава — даром, который он давал и который он получал. Слава в старинном смысле слова есть излучение наличного присутствия (священного или высочайшего). Прославлять, говорит еще Рильке, не означает делать известным; слава — это проявление бытия, которое выступает в великолепии своего бытийства освобожденным от всего, что его маскирует, водруженным в истине своего раскрытого присутствия.

За славой следует известность. Известность приходится скорее на долю имени. Власть давать имя, сила того, кто именует, опасная надежность имени (в обладании именем кроется опасность) становятся привилегией человека, способного дать имена и заставить понять, что именно он именует. Понимание подчинено отклику молвы. Увековечиваемая в письме речь обещает некоторое бессмертие. Писатель тесно связан с тем, что торжествует над смертью; ему неведомо преходящее; он друг души, человек духа, попечитель вечного. Множество критиков еще и сегодня, кажется, искренне считают, что призвание искусства и литературы — увековечить человека.

За известностью следует репутация, как за истиной мнение. Существенным становится факт опубликования — публикация. Можно воспринять это легкомысленно: писатель известен публике, он признан, он стремится показать, насколько ценен, поскольку нуждается в том, что является ценностью, в деньгах. Но что пробуждает публику, которая ценность и доставляет? Публичность. Публичность сама становится искусством, она становится искусством всех искусств, она становится важнее всего, поскольку определяет власть, которая наделяет определенностью все остальное.

Здесь мы вступаем в разряд рассмотрений, которые не должны в полемическом задоре упрощать. Писатель публичен. Публиковать означает делать публичным; но сделать публичным — это не только перевести что-то из состояния частного в состояние общественное, публичное, словно с одного места (из глубины души, замкнутой комнаты) на другое (наружу, на улицу) простым перемещением. Это и не просто раскрыть тому или иному частному лицу какую-то новость или секрет. «Публика» не состоит из большого или не очень большого числа читателей, читающих каждый за себя. Писатель любит говорить, что пишет свою книгу, предназначая ее единственному другу. Тщетное чаяние. Другу нет места среди публики. Нет места никакому определенному лицу, как нет места и социально определенным структурам: семье, группе, классу, нации. Никто не составляет ее части, и ей принадлежит весь мир, не только мир людей, но любой мир, все вещи и никакая вещь: другие. Отсюда, сколь бы строгой ни была цензура и преданность инструкциям, для власти в акте публикации всегда есть что-то подозрительное и нежелательное. Дело в том, что этот акт заставляет существовать публику, которая, оставаясь неопределенной, ускользает от самых устойчивых политических определений.

Опубликовать не означает ни заставить себя прочесть, ни дать прочесть что-либо. То, что публично, как раз и не имеет надобности в прочтении, оно всегда уже заранее известно — знанием, которое знает все и ничего не желает знать. Совершенно неправильно описывать с позиций критиканства то движение, каким является публичный интерес, всегда разбуженный, ненасытный и, однако же, всегда удовлетворенный, который находит интересным все, ничем не интересуясь. Мы видим в нем, в форме, правда, ослабленной и стабилизировавшейся, ту же безличную силу, что в качестве ресурса и препятствия лежит у истоков литературного усилия. Против неопределенной и нескончаемой речи, не имеющей ни начала, ни конца, против нее, но и с ее же помощью выступает автор. Против публичного интереса, против рассеянного любопытства, непостоянного, всеобщего и всеведущего, пускается в чтение читатель, с трудом выныривая из того первопрочтения, каковое уже читало еще до чтения: читая против него и все же через него. Читатель и автор участвуют, один — в нейтральном понимании, другой — в нейтральной речи, которые им хотелось бы на мгновение приостановить, дабы дать место некоему более вразумительному выражению.