Лоция ночи - [2]

Он трясет свой крепкий терем,

Ливни белые секут

Изнутри свой черный череп.

Нет, он не зеркало для мира —

Я не верю,

А мир есть зеркало

Сему седому зверю.

2. (Алхимик)

Луну впустил он в левый глаз,

А солнце — в правый,

Разум гас.

За переносицей его

Свершилось брака торжество.

Под чаном огнь развел,

Шептал, чего-то сыпал,

Нырнул в кипящее жерло,

С молитвой к небу обратясь:

«За Бога растворюсь сейчас,

Как погибал и Он за нас,

За Бога распадусь тотчас,

Чтоб вырос из земли алмаз».

Пришел нескоро ученик,

Нашел он чан остывший,

В нем — белый порошок,

Как манна.

На дне — большую жабу,

Во мгле ее зеленой чистой

Был человечек с ноготок,

Весь каменистый.

Но взять его он не решился

И бросил в море — видеть сны.

3

Хьюмби чашку протянул к небесам,

И Он ее наполнил сам

Горячей кашей

Синеватой — впрочем, белой.

И Хьюмби, взяв ее несмело, —

На свой двуножник ставит и варит,

И сам в себе помешивает ложкой.

Века проходят — каша не кипит

Иль, закипев, сникает.

Но иногда встречаются средь хьюмби —

Как васильки в полях — почти не хьюмби.

Их мозг оранжевый, зеленый или синий,

Они, бывает, видят все ногтями,

Как правило, бесстрашны, нелюдимы,

На вид они — совсем простые хьюмби,

Еще их признак — мяса не едят.

Иные хьюмби любят их смертельно,

Другие ж хьюмби очень их не любят —

Ведь чем хьюмбабистее, тем суровей.

А он, несчастный, смотрит ввысь, коровой,

Он доится, как все, но чем?

Настойкой ядовитою спиртовой.

Но все-таки и он

Немного хьюмбоват,

Глухонемой и прозорливый,

Но он вам — брат.

4

При дневной луне

Хьюмби едет на коне

В розовую тьму,

Ухмыляется весне,

Кланяется соловью —

Радостно ему.

Вдруг голос с неба:

«Хьюмби, дети!

Ради приятности одной разве вы на свете?

Для того вас породил?»

Хьюмби с коня упадает,

Восклицает: «Сила сил!

Этой радостью земной

Я мечтал с Тобой делиться».

Бедный Хьюмби, фарисей.

Тихо, только в черепушку

Бьет крылом большая птица.

Этой птице клетка — ты,

Она выпорхнет

Из тесной темноты.

Хьюмби едет на трамвае

По окраине — барак

За бараком проплывает,

Ноет зуб и жмет башмак.

«Хьюмби, Хьюмби, ты — дурак.

Ум бы —

Разве

Жил бы так?

Я летал бы на такси

В облаках, в небесах…»

В это время

В голове его кружится

Окровавленная спица,

И перо широко машет

И размазывает кашу

По краям,

То попробует, то сплюнет.

Хьюмби же идет на рынок,

Покупает васильки

И себя он дома, плача,

Хлещет по глазам.

Хьюмби,

Ум бы!

И невидимый Алхимик

Подбирает этот веник

И несет за небеса.

Хьюмби — что?

Поест картошки,

С телевизором немножко

Он в гляделки поиграет,

Хлопнет рюмку, да и спать.

Вот тогда перо, и спица,

И сама большая птица

Очищают его зренье,

Как тяжелый апельсин.

И во сне его хоронят.

«Ницше!» — плачет он и стонет,

Нишей видит он себя.

Зверь бестрепетный — судьба,

Сидя в ней, клубок мотает.

5

Мне все виднее, все видней,

Ау-ау — о ангел мой!

Я становлюсь глухонемой.

Но что же этого честней?

Я слишком долго много знаю,

Я задыхаюсь — пузырями

Прольется только лепет злой.

Тебя — и то, о ангел мой, —

Дозваться ли глухонемой?

Хотела я достать руками

Ту точку — там, где вокализ

Хватает ангела босого

За пятку — то ль он тянет вниз,

То ль ангел вверх его — не знаю.

Меня не слышал ангел мой,

И полетела вверх ногами,

И становлюсь глухонемой,

И с духом говорю глазами —

Меня ты слышишь, ангел мой?

6. Достоевский и Плещеев в Павловском парке

«Пора идти, мне надо в город.

Ну я пошел, пойду, иду». —

«Я провожу вас». — «Как угодно». —

«Мы через парк здесь прямиком». —

«Мне нездоровится немного,

Припадок может вдруг случиться». —

«Так заночуйте, ведь дорога…» —

«Нет, нет, мне надобно домой».

Через синий парк тревожный, вечереющий, шуршащий.

Вот кузнечиком вдали показался Павел…

Обойдется, обойдется — мимо, мимо пронесется,

Может, в памятник ударит.

К этим сумеркам лиловым

Кровь подмешана легавой,

Той, которую жестоко злой солдат трубой ударил.

Как она скулила, выла.

Бессильно плакал Павел,

Князь великий.

Горло, горло

Расширяется трубою —

Вот сейчас и я завою,

Или ангел воет мною?

Вот уж под руки схватили

Меня Павел и собака

И зовут: «Пойдем, писака,

Поплясать».

С ними трубы, и лопаты, и корона, и порфира…

«Этот парк, он парк ужасный,

Здесь Конец ведь где-то мира?» —

«Да, вон там». —

«Да, близко, близко».

Римских цезарей печальных жирный мрамор представляет.

Как пионы, они дремлют,

Когда ночь повеет тенью,

В их пустых глазницах зренье

Туман вечерний обретает.

«Вот Нерон. Я был Нероном.

И еще я буду, буду». —

«Вы не бредите ли, Федор?» —

«Да, как будто. Извините.

В голове немного… Одурь».

Вот сейчас оно начнется.

Деревянными шагами он к скамейке.

«Федор, плохо?»

Ах, скамейка-зеленушка,

Твое тело деревянно,

Вдруг ты стала осиянна.

Он вцепился, задохнулся, мягко полуповалился —

И скамейка вся в припадке,

По морю плывет вся в пене.

Ночной грозой расколот череп,

Молнии, ножи сверкают.

И ливень хлынул вдруг на мозг,

На скорчившийся, пестрый, голый.

Он расцветает, вырастает,

В нем небу тесно,

И тюленем

Оно шевелится в мешке

Худом телесном.

Здесь — таинство:

Случается со всеми нами что-то в миг,

Когда надрывно эпилептик бьется.

К нам кто-то исподволь приник,

И нерожденный закричит, и мертвый тихо повернется.

Здесь операция, быть может.

И кто умело надрезает

И зелье едкое вливает?

Ужели я — марионетка

И мастер нитки подправляет?

Все под наркозом, под наркозом.