Лиюшка - [8]

А весной, во время отела, председатель составил на тебя протокол за халатное отношение к работе: будто бы по твоей вине сдохли четыре теленка — и поднес тебе подписать протокол этот 8 мая. Ты снова напился в свой праздник — День Победы. Я не сержусь за то, что ты говорил мне: «Брось меня, Мария! Еще встретишь молодого — будешь счастлива. Бывает же такое? Мне пятьдесят восемь, тебе — сорок… Взгляни на себя в зеркало и сравни со мной. Х-ха! Старый мерин. Я, Мария, устал жить, но не устал доказывать правду. А ты брось меня!..» Если ты устал, зачем же Мария будет бросать уставшего человека? Ты надел в тот день все свои медали, за те мосты, что успел сделать на военных переправах. Надел через двадцать лет. Ты сидел притихший за столом, виновато держа на белой скатерти коричневые от марганца руки. По радио говорили, что инвалидам Отечественной войны разрешается ездить бесплатно на всех видах дорожного транспорта, кроме такси. «А на лошадях или быках можно?» — спросил ты и захохотал. И шрам твой над бровью стал бледным. А потом мы выпили с тобой за победу, и ты рассказывал мне, что был понтонщиком, что через твой последний мост (наших разбили при переправе) пришли немцы, а тебя выбросило взрывной волной на берег. Ты рассказывал и бил стол кулаками. Внезапно затихал, задумывался и бережно трогал свои медали, а после залез под кровать и уснул там, большой, измученный. Я заглянула. У тебя были влажные глаза, совсем седые щетинистые волосы и самое старое лицо в деревне. Я тебе скажу, Василий Иванович, я тебе все скажу… Тот раз я погорячилась немножко. Но ведь ты хотел ударить меня за кладовщика Хабибуллина, Чем же я виновата, что на меня смотрят? Ну, сплетничают. А ты верь: мне никто не нужен, кроме тебя, слышишь! Но ты все же шлепнул меня. Я не ругалась. Я простила тебя, но написала сыну, что ты поднял на меня руку».

Тотчас же ей захотелось увидеть Костеньку, поговорить с ним, как жить дальше. Но сын был далеко, где-то в казахстанских степях. Он учился в Челябинске, в техническом училище на сталевара, а теперь всей группой были в целинном совхозе, что-то строили. Она знала, что сын ей теперь не советчик. Осенью ему пора в армию, а там женится, народятся свои заботы — не до горестей матери.

Мария считала, что ей не повезло в жизни с мужем и, не сознаваясь себе, иногда вспоминала Рафаила — друга детства. Думала, сравнивала: а как бы с ним жилось ей на далеком Севере, куда, вернувшись с войны, завербовался Рафаил. С ним она не поехала, пожалела покинуть старенькую мать. И Рафаил не остался. После войны худо жилось в деревне… Правда, он долго писал письма, звал Марию на свой Север и, видно, устав ждать ее, женился. У Марии женихов было много. А вышла она за Василия Ивановича. Тогда ему было тридцать восемь, а ей двадцать. И был он еще совсем молод и виден собою, только-только вернувшийся с фронта. И когда они, оба красивые, гордые, как птицы, шли по деревне, бабы шушукались, завидовали и болтали, что Василий Лапушкин, племянник старой учительницы, прижившейся на Урале после эвакуации из Подмосковья, привез с войны полный чемодан деньжищ, потому и выскочила Мария за него замуж. Иль молодые за ней не ухлестывали? Потом у них уродился сынок — Костенька. А вскоре Василий Иванович уехал учиться на ветеринара, и Марии пришлось, кроме ребенка, ухаживать еще за старой учительницей, его теткой. А в деревне опять про Марию стали болтать, что она спит в колхозном амбаре, с кладовщиком Хабибуллиным.

На берегу вдруг загоготали гуси, захлопали крыльями, а гусята-поздныши желтыми комочками шустро скатились в воду, спрятались в камышах. Мария подняла голову. Камнем упавший коршун уже распахнул крылья, от неудачи громко захлопал ими и пролетел мимо, низко над камышом, в луга, за тихую речушку. «Тоже живет. Пропитание ищет. Долго же он висел в этом зное», — подумала Мария.

В речушке засуетились вспугнутые обитатели. Мария увидела вынырнувшую под плотик, ошалелую и вздрагивающую усатую мордочку ондатры, засмеялась ей и поднялась. Прополоскала оставшееся белье. Стала собирать с поляны высохшее. Летом она сушила простыни на поляне — хорошо отбеливались на солнце. Собрав все, Мария взяла рыбу и пошла через тальник по тропочке к дому, наказывая себе не забыть вечером отнести Лизе гречки. Больно уж ее Афанасий любит гречневую кашу.

Дома Мария открыла газовый баллон, зажгла плитку, подогрела чай и съела кусок хлеба с маслом. После начала чистить рыбу. Кислое тесто на пирог у нее было уже готово — заквасила еще утром на вечерние оладушки.

Она легко ходила по комнате — половицы тоненько поскрипывали, у ног терся серый пушистый котенок; она все думала о муже и ругала его за то, что снова весной мок в грязи, простужался в кошарах, а годы-то уж не те — к земле клонит, плечи обвяли и столько морщин высыпало. Только он все бодрится. А чего бодриться, если ведро воды корове трудно поднять? Шевелится в груди немецкий осколок. Да так, что иногда Василий Иванович долго лежит, как снулый линь, и жует ртом воздух, а потом отходит, снова возится с овцами, коровами. В квартире у них застарелый запах йода, карболки.