Ливонская чума - [73]

Харузин пришел в себя только ближе к вечеру и еле дополз до «больницы».

После этого случая с ним всегда ходил Иордан. На двоих нападать пока не решались.

Проходя по вымершему кварталу, где глухо молчали все дома, Харузин как-то раз услышал слабый плач. Он остановился.

— Что там? — спросил Иордан.

— Показалось… — ответил Харузин, однако с места не двинулся, продолжая прислушиваться.

— Думаешь, там есть кто-то живой? — недоверчиво поинтересовался Иордан. — Здесь уже несколько дней никто не подавал признаков жизни. Смотри, все двери закрыты. Кто там может оказаться?

Однако звук повторился. Харузин подскочил, заслышав его:

— Слышишь?

— Действительно, — признал Иордан. Его длинное лицо страдальчески наморщилось. — Но я все равно не понимаю…

— Может быть, там разбойники, которые хотят заманить нас в ловушку? — сам у себя спросил Харузин.

— А какая разница, — фыркнул Иордан, — что в доме, что на улице — мы от них отобьемся.

Эльвэнильдо двинул бровью. Иордан расценил это как неверие в его силы.

— Сынок, — сказал старый ливонец, — мне вложили в пальцы оружие, когда мне исполнилось семь лет. С тех пор прошло еще сорок. Как ты думаешь, научился я хоть немного пользоваться этой железной штукой?

Он говорил с резким акцентом, и слово «штука» прозвучало совершенно по-немецки.

Харузин криво дернул плечом. Ему опять стало стыдно: на сей раз потому, что он побоялся заглядывать в пустой дом. По правде сказать, боялся он не разбойников, а привидений.

Но делать нечего, и вместе с ливонцем, который негромко выпевал на латыни «Те Deum laudamus» — «Тебя Бога славим» — Харузин подошел к чужому дому и оторвал от окна первую доску.

Из дома рванулся затхлый запах. Здесь разило смертью и разложением так чудовищно, что у обоих любопытствующих сдавило горло. Харузин мучительно закашлялся. Ливонец быстрым движением сорвал еще одну доску. Дернул раму, вырвал окно. И заглянул внутрь.

Поначалу они не видели ничего, но затем глаза привыкли к полумраку и различили несколько разлагающихся тел на полу и одно — на кровати. А рядом с трупом шевелился ребенок и тихонько скулил.

— Надо забрать его оттуда, — сказал Харузин решительно.

— Он все равно умрет, — заметил Иордан.

— Может быть, и нет, — отозвался Харузин. — Это ведь не нам с тобой решать, верно?

Иордан пожал плечами с деланным равнодушием. Он устал от страданий. Он хотел умереть на службе у Бога, как прожил всю свою жизнь, а это никак не получалось.

Бог упорно отвергал его жертву. Не это ли — случай получить желаемое?

— Оставайся здесь, — хмуро проговорил Иордан, — а я сейчас вернусь.

Он согнулся и полез в маленькое оконце.

Харузин сел на землю у стены, подставил лицо солнцу, прикрыл глаза. Ему хотелось оказаться где-нибудь совсем в другом месте. Потом он стал думать о своих больных, о Лавре, о ливонцах. И вдруг совершенно неожиданно для себя осознал: нет, не хочет ни в какое другое место! Он хочет находиться именно здесь. И здесь жить. И сделать так, чтобы другие жили здесь тоже.

— Здесь и сейчас, — пробормотал он. — Даже ливонцы. Даже они. Никакие они не враги, обычные потерянные люди. Вроде ремарковских солдат, если не хуже.

— Держи! — раздался голос Иордана.

Харузин вскочил, повернулся к окну. В отверстии, прорубленном в стене, моталась белесая головка. «Как будто роды принимаю, — подумал Харузин. — Впрочем, откуда мне это знать? Я в жизни не видел, как рождаются дети! Даже в кино».

Он протянул руки и подхватил ребенка под мышки. Дитя оказалось легким, точно перышко. Но ни сжигающей лихорадки, ни нарывов под мышками не оказалось. Чума, убившая всех его близких, этого ребенка не коснулась.

Харузин выволок его наружу, положил на землю. Следом выкарабкался и ливонец. Обтер об одежду руки, сказал:

— Сделаешь мне горячую воду, хорошо?

Харузин кивнул.

Он часто грел воду для того, чтобы мыть больных и тех, кто за ними ухаживал. Только это никогда не помогало. Или он думал, что не помогает, а на самом деле польза была?

Ребенок — мальчик лет шести — вздохнул и закашлялся. Свежий воздух удивил его, от избытка кислорода закружилась голова, и он, взмахнув было ресницами, опять закрыл глаза.

— Сними с него одежду, — приказал Иордан.

Сергей подчинился, стащил все, что было на ребенке, и бросил в дом.

— Дотащим голым, — предложил Иордан. — А там оденешь во что-нибудь свое. И знаешь что? Пусть живет пока снаружи.

— Ясно, внутрь я его не потащу, — сказал Харузин.

Он еще раз посмотрел на мальчика и вдруг ахнул.

— Что? — спросил Иордан недовольно.

— Смотри!

Под мышками у ребенка обнаружились еще не зажившие шрамы. И в паху — такие же.

— Он был болен, — сказал Харузин. — О Боже, всемогущий Боже, он был болен и поправился!

* * *

В тот день на поправку пошло еще трое, а через день улучшение заметили у десятка больных. Тихой, глубокой радости не было конца, хотя эпидемия продолжалась. Сейчас на город надвигалось самое неприятное время: получившие надежду люди начали искать виноватых в том бедствии, которое на них обрушилось. Оцепенение, вызванное неизбежностью смерти, спало, и хлынула, пузырясь, грязноватая накипь.

Иордан убил четверых за одну неделю. Он ненавидел мародеров — и особенно таких, которые норовят отобрать необходимое у живых вместо того, чтобы мирно обворовывать мертвых.