Ливиец - [16]

Мои бойцы с бешеным ревом обрушились на сирийцев, разом проложив десяток просек. Те казались ошеломленными – несомненно, дел с темеху они не имели, хоть память о былых походах фараонов была наверняка жива. Но в эпохи Древнего и Среднего царств ливийский контингент в войсках Та-Кем отсутствовал, да и сейчас экспансия сынов пустыни в нильскую долину только начиналась. Причину я выяснил еще во время прошлой экспедиции: взрыв вулкана Санторин в Эгейском море около 1600 года до новой эры. Взрыв был чудовищной силы, и следствием его явились климатические изменения в Сахаре и во всем восточном Средиземноморье: африканская саванна и прилегающая к Синаю часть Аравии пересыхали уже второй век. Гиксосы с северо-востока и ливийцы с запада хлынули к Нилу, но хека хасут успели первыми. Что не удивительно – все же в их войске имелись лошади и колесницы.

Я двинулся вперед, раздавая удары то плоской стороной клинка, то рукоятью, расталкивая и сшибая противников наземь. Не в моих правилах лишать кого-то жизни, ссылаясь на историческую необходимость; кроме того, победа в битве или тем более в войне не означает кровь и резню. Египтяне, народ цивилизованный, это понимали, но втолковать подобные истины темеху было невозможно. Они рычали вокруг меня, как прайд осатаневших львов, – искаженные яростью лица, перекошенные рты, козьи шкуры в алых пятнах, кривые широкие лезвия, взмывающие вверх, чтобы обрушиться на плоть и кости. Исход таких единоборств зависел не от искусства и ловкости, а от неистовой грубой силы, ибо тяжким оружием было невозможно фехтовать; чуть ли не всякий удар означал или смерть, или страшную рану, которую, пожалуй, не исцелили бы даже в эпоху Взлета, через три с половиной тысячелетия.

За мною шли Инхапи и троица воинов мешвеш, которым полагалось оберегать вождя в бою. Я не питал больших надежд на их защиту – Инхапи был почти что безоружен, а три телохранителя кололи и рубили всласть, не очень заботясь о том, чтобы прикрыть мою спину. К счастью, мой психогенный носитель был силен, как бык, и быстр, точно леопард. Удивительно, что вышло из юнца, который умирал от ран и заражения крови! Когда я вселился в Аупута, он походил на гниющий скелет.

Ошеломление у сирийцев миновало, и теперь они защищались отчаянно, так, как бьются люди с волчьей стаей, не знающей пощады, не понимающей слова о сдаче или перемирии. Цену они заплатили высокую – сотни четыре убитых и раненых валялись в кустах, среди камней на берегу и в речке, окрашивая ее алым. Остальных мы отбросили к возам, прямо на быков, мычавших и бивших в ужасе копытами, но тут получилась заминка: второй отряд пришел на помощь первому. Им командовали воеводы в пурпурных плащах и блистающих тиарах, и среди них был, вероятно, сирийский князь или иная персона высокого ранга. Окруженный стеной щитов и копий, он вел своих солдат прямо в воду, огибая повозки и бесновавшихся животных. Единственный путь для контратаки и удара с фланга; свежий отряд мог потеснить нас, дать передышку отступавшим, а после навалиться всеми силами. Несмотря на потери, сирийцев было вдвое больше, чем моих бойцов.

Я закричал, вращая в воздухе клинок. Я обладаю сильным голосом, а рост и шкура леопарда на плечах делают меня заметным в самой гуще схватки. Увидев сигнал, мой арьергард, ведомый Усуркуном, бросился в воду наперерез сирийцам, а люди Масахарты, поднявшись точно тени меж камней, встретили врага тучей дротиков. Пращники, засевшие на склонах, начали спускаться вниз; кое-кто раскручивал ремень с глиняным ядром, другие подбирали и швыряли камни или готовились биться врукопашную, секирой и мечом.

Мы сшиблись с сирийским отрядом в бурлящей воде, на скользких камнях и гальке, где всякое неверное движение могло отправить воина в поля Иалу. Впрочем, у шаси свой рай и свой у ливийцев, так что в Поля Блаженных, где правит Осирис, мог попасть один Инхапи.

Стена щитов возникла предо мной, я проломил ее мощным усилием, достал клинком грудь человека в пурпуре. Он захлебнулся кровью, начал падать, а вместе с ним – мои телохранители. Похоже, князя защищали лучшие бойцы, десяток или полтора наемников-хабиру, крепкие чернобородые мужчины в медных шлемах. Дрались они с ливийцами почти на равных: за троих отдали пятерых.

К нам, живущим тысячелетия, забывшим о страхе смерти, время относится благосклонно, не заставляя нас ни медлить, ни спешить, ни, напрягая жилы, растягивать мгновения в тщетной попытке добиться отсрочки у судьбы. Но тот, кто погружается в прошлое, знает: так было не всегда. Для миллиардов навеки ушедших секунды не равноценны – одни торопили их, заставляя действовать стремительно, повиноваться не разуму, но чувствам, другие, унылые, не поддающиеся счету, тянулись, складывались в месяцы и годы, истекали, как вода меж пальцев. Был среди них и самый черный миг – тот, что отделяет жизнь от внезапного конца.

Мы с Инхапи стояли над телом сирийского князя, вдвоем против восьмерых хабиру. Речные струи звенели и кружились вокруг нас, справа летели дротики, посланные Масахартой, сзади, оступаясь на камнях, рыча и потрясая секирами, спешили на помощь люди Осохора. Но в это мгновение мы были вдвоем, только вдвоем против восьмерых.