Ливанская трясина - [13]

Но пивом мы все-таки в спокойной обстановке насладиться не успели. Едва Габи протянул нам пакет с запотевшими ото льда банками, снова объявили тревогу. «Накаркал» мой новый знакомый, сирена завыла вновь. И я подумал, насколько прав Дани — привыкнуть к этому смертоносному вою невозможно. Спускаясь снова по ступеням в бомбоубежище я чего-то вдруг вспомнил восьмидесятые годы, свою журналистскую работу в Афганистане.

Жил я тогда в первом микрорайоне Кабула, в домах, построенных советскими строителями для братского афганского народа. По ГОСТам того времени через стены этих типичных «хрущоб» даже шуршание газеты в соседней квартире было слышно вполне отчетливо. А уж вою сирен стены эти препятствием быть никак не могли. Кабул же душманы, или как мы их называли — «духи», с близлежащих холмов обстреливали ракетами ежедневно и с удивительной педантичностью. Обстрелы начинались ровно в 19.00, часы можно было по этим атакам сверять. Наша квартира-корпункт, который я занимал еще с двумя коллегами, находилась на пятом этаже. К семи вечера мы, если только не уезжали из Кабула, уже были дома и приготовления к обстрелу начинали минут за пятнадцать. Распахивали стеклянные балконные двери, открывали настежь окна, чтобы детонация не побила стекла, потом садились на стол, наполняли по стакану водки и готовили нехитрую закусь из того, что под рукой было. С первым звуком сирены, молча чокались своими стаканами, выпивали магическое зелье и долго еще сидели молча. Не могу похвастать, что водка, во всяком случае, во мне страх глушила, а спрашивать друг друга об ощущениях у нас как-то было не принято. Так что, я думаю, каждый со своим страхом боролся в одиночку, хотя присутствие друг друга если и не бодрость внушало, то призывало к мужской сдержанности.

Тот вой и афганские бомбежки мне потом еще много лет снились, я смотрел сейчас на людей, собравшихся в бомбоубежище, на их встревоженные лица, на разом притихших детей и думал о том, что привыкнуть к этому и впрямь невозможно.

В Хайфу я в тот день так и не попал, обстрелы Кирьят-Шмоны прекратились к вечеру, чтобы возобновиться ночью. Мне было неловко, что я занимаю в этом подполе место, которого и так немного, что стесняю людей, которым и без меня в этой духоте дышать было нечем. Но никто меня не попрекнул, никто не спросил, откуда я прибился к жителям этого района и потому я остался. Ехать мне в эту пору было решительно невозможно, обстрелы продолжались. Ночью в бомбоубежище спали далеко не все и услышал немало историй о том, как переживают люди эту войну, какие случаются чудеса и забавные случаи. О трагедиях предпочитали не упоминать, настроение и без того было у всех подавленное. Какая-то девчушка, лет этак двенадцати-тринадцати вдруг вздумала всех арбузом угощать. Арбуз был огромный, как она, пигалица этакая, его дотащила и главное откуда взяла, было совершенное непонятно. Ее спросили, она пожала плечами. Когда же я поинтересовался, для чего она, собственно, арбуз сюда принесла, девчонка ответила не по годам рассудительно:

— Здесь жарко, народу много, все переживают, поэтому аппетита ни у кого нет, кушать не хочется. А арбуз жажду утоляет.

— Смадар, ты лучше расскажи, как твоя сестренка во время обстрела живой-невредимой осталась, — попросил ее Габи.

Историю эту, видно, здесь знал каждый, потому что со всех сторон раздались поощрительные реплики и девчонка, поощренная таким вниманием взрослых, стала пересказывать, не первый, видно, раз. Во время недавнего обстрела их района ракета, пробив стену на уровне третьего этажа жилого дома, наискось пролетела через всю комнату и благополучно вылетела в окно. Комната оказалась детской, в это время в ней спала двухлетняя малышка, которую ракета не задела. Она лишь проснулась от шума, но толком ничего не поняв, только немножко похныкала и снова уснула.

— А где же сейчас твоя сестренка? — поинтересовался я у Смадар.

— А ее папа с мамой увезли в Тель-Авив, — ответила девочка.

— А как же ты!? — изумился я.

— А я со своими родителями рядом живу, в нашем доме пока только соседний подъезд пострадал, а у нас еще жить можно. А сестренка — это дочь дяди (в иврите слово «двоюродный» отсутствует, двоюродную степень родства определяют словами «сын дяди», «дочь тети» и т. д. — О.Я.), а мои мама с папой здесь, — и она указала на сидящих чуть поодаль довольно молодых еще мужчину и женщину. У мужчины на коленях была установлена переносная люлька и в ней мирно посапывал младенец.

Видно, ночь, все увиденное и услышанное за день давали о себе знать. В голове возникали какие-то дурацкие мысли. Я почему-то стал думать о том, что расскажут этому младенцу, когда вырастет, об этой войне. Наверное, спустя годы вспомнят, в первую очередь, что прямо из роддома привезли его не домой, а в бомбоубежище. Может быть, при этом даже улыбаться будут. А вообще-то вряд ли, ничего тут веселого нет. И хотя на войне и впрямь происходят всякие курьезные случаи, смех этот все же — сквозь слезы.

Утром, когда уезжал, совсем по-другому смотрел на поврежденные ракетами дома, ведь в них жили теперь уже знакомые мне люди. Зиял пробоинами недавно отстроенный красавец торговый центр, его темно-синие зеркальные стекла теперь уродливой грудой осколков валялись на земле и солнце отражалось от них каким-то зловещим блеском. В открытом бассейне мертвенно голубела вода, не летели вокруг брызги, не было слышно ни смеха, ни звонких детских голосов, потому что и людей здесь не было вовсе. Двери большинства магазинов были закрыты и на улицах по-прежнему встречались только одинокие прохожие, спешащие, как я теперь уже знал точно, по каким-то только совсем уже неотложным делам.