Литературный архипелаг - [24]

С приездом Белого в Петербург можно было приступить к делу и формально[184]. Он остановился в Царском у Разумника, и первое учредительное собрание Вольной философской академии состоялось в квартире у Разумника[185]. Присутствовал и Блок, и Петров-Водкин, представитель пластических искусств в предполагаемом совете академии. По настоянию Константина Александровича Эрберга присутствовал и молодой литературный критик Борис Кушнер, главным отличием которого от всех нас было то, что он был членом коммунистической партии[186]. В этом проявлялась широта натуры Эрберга, хотя некоторые и считали его как бы «человеком в футляре». Кушнер ничем не помешал, наоборот даже помог тем, что дал возможность Блоку объяснить свою непричастность к большевикам. «Беда не в том, что большевизм противоречит меньшевизму, беда в том, что он легко снижается в меньшевизм», — сказал Блок. Это отвлекло нас в сторону от главной темы — проекта устава. Но все согласились, что проект устава, предложенный мною, приемлем, и сосредоточились на том, чтобы провести его в жизнь. А это значило — получить утверждение в Москве в Наркомпросе, т. е. у Луначарского. Конечно, деньги тоже были нужны. По существующим законам мы должны были быть на попечении Отдела высших учебных заведений и научных учреждений. Этим отделом в Петербурге заведовал личный большой друг Луначарского Михаил Осипович Кристи, который, кажется, даже и не был социалистом. Родом он был из бессарабских помещиков, типичный российский интеллигент, помогавший в годы эмиграции материально Луначарскому подготовиться к посту министра народного просвещения в будущем революционном правительстве[187]. В отличие от других, Луначарский далеко заглядывал вперед, представлял себе и твердо верил, что революция победит и ему тогда придется занять пост министра просвещения. Он считал своим долгом заблаговременно готовиться к этому. Всеволод Эмильевич Мейерхольд, на этом собрании не присутствовавший[188], но всецело нас поддерживающий, предложил напечатать в «Вестнике театрального искусства», который он издавал, нашу записку о целях новой академии[189]. Было это немножко притянуто не столько за волосы, сколько за театральный парик, но тем не менее времена были такие, что смотреть за порядком было некому, и мы воспользовались предложением Всеволода Эмильевича. Таким образом, в «Вестнике театрального искусства» есть заметка «Проект Вольной философской академии», подписанная Блоком, Белым, Эрбергом и мною. Эрберг предложил, чтобы Разумник не подписывался, так как он был уж слишком запечатлен в умах правящей партии как эсер[190]. Все прочие были честные и беспартийные. Заметка появилась, и в «Истории русского театра» существует страничка о Вольной философской академии. Однако важнее всего было получить утверждение из Наркомпроса. Это взялся сделать Мейерхольд, который явился к Луначарскому и по телефону сообщил нам, что академия утверждена[191]. Луначарский любил новизну и в особенности все, что напоминало историю других революций. О нас он сказал: «Эти люди напоминают мне общество филантропов Великой французской революции, которые не были ни жирондистами, ни монтаньярами, они были философами и любили человечество. Вот и у нас будет тоже такая группа. Пускай они по-своему проявляют свою любовь к человечеству — революции это не повредит»[192].

Однако в один прекрасный день, вернее вечер, представители Чека обошли ряд квартир в Петербурге и арестовали многих известных интеллигентов. К нашему обществу это непосредственно не имело отношения, а было связано с демонстрацией, организованной левыми эсерами. Левым эсерам удалось убедить матросов выйти на улицу, пойти к Мариинскому театру, забрав оттуда оркестр, собрать народ и требовать восстановления свободных выборов в Советы. Демонстрацию разогнали, многие были арестованы[193]. Не буду подробно говорить об этом, замечу только, что это обстоятельство дало мне возможность обратиться лично к Горькому с просьбой о заступничестве[194]. Одним из первых был арестован Иванов-Разумник, слывший левым эсером, хотя он отрицал это и не считал себя членом партии[195]. У него забрали записную книжку, в которой нашли список всех членов нашего совета Вольной философской академии и других друзей Разумника, не имеющих никакого отношения к академии, и всех их арестовали. Когда я появился на Гороховой, 2, в помещении петроградской Чрезвычайной комиссии по борьбе со спекуляцией и контрреволюцией, я застал там, в приемной следователя, Алексея Михайловича Ремизова, Петрова-Водкина, почему-то также Михаила Константиновича Лемке, известного издателя Герцена[196].

Меньше чем через 24 часа я столкнулся с Александром Александровичем Блоком[197]. Следователь Лемешков, имя которого увековечено Блоком в его дневнике[198], предъявил ему, как и всем другим, обвинение в контрреволюционном заговоре. Другими словами, каким-то образом наше предварительное совещание об образовании Вольной философской академии было истолковано как предлог для заговора, связанного с выступлением матросов и протестом против отмены советской демократии. К счастью, Белого уже не было в Петербурге к тому времени, он сразу же, после нашего заседания, вернулся в Москву, и там его не трогали. На допросах, между прочим, проявились литературные таланты некоторых из наших участников совещания. Я был свидетелем того, как допрашивали Ремизова и как он по-настоящему, по-ремизовски, своим неповторимым стилем давал показания. Когда следователь приказал ему: «Пишите! Я, нижеподписавшийся Алексей Михайлович Рем