Литературный архипелаг - [19]

Улыбка на лице Блока на миг изгладилась, и, смотря на меня слегка удивленным взглядом, он тихо произнес: «Это ничего, что высадились. Посидят, посидят и снова уйдут». С какой непоколебимой уверенностью он это сказал! Я почувствовал неловкость. Вот что значит, подумалось мне, настоящая вера в будущее своей страны! И я отчетливо ощутил стихию, из которой родились пророческие «Скифы»[150]. «Нет! — сказал я себе тут же. — В разговорах с Блоком нельзя отдаваться своим повседневным настроениям и тревогам». — «Ну, мы еще побеседуем, — прибавил с успокаивающей ноткой в голосе Александр Александрович, — мы ведь еще должны встретиться, не так ли, Разумник Васильевич?»

Загадочная улыбка опять не то осветила, не то омрачила лицо Блока. Подлетевший Всеволод Эмильевич Мейерхольд торопился открыть заседание, и на час-другой все мы стали театралами.

Сидя за длиннейшим столом, покрытым зеленым сукном, я оставался все это время под впечатлением немногих слов, сказанных Блоком. «Что он, в сущности, делает здесь?» — спрашивал я самого себя невольно, как это случалось не раз и в последующие годы. Его спокойная, чуть ли не снисходительная уверенность перед лицом грядущего настолько отличала Блока с первого же взгляда от всех окружающих его, что сами собой напрашивались и сплетались воедино глубинные предания о высоком призвании поэзии и об избранности поэта.

Совещание затягивалось. Со всех сторон сыпались вопросы, замечания и поправки к обсуждавшемуся проекту устава ТЕО. Блок внимательно слушал, то и дело отмечая что-то на листке, лежавшем перед ним. Когда дошли до задач репертуарной секции, которая, как предполагалось, должна была произвести специальный отбор репертуара для нового «революционного» театра, Блок нерешительно приподнял руку. Председатель, заметивший его полужест, громко провозгласил: «Да, Александр Александрович, пожалуйста».

Все смолкло. Очевидно, всем было крайне интересно услышать, что скажет Блок. Слегка смущенный и даже, как мне показалось, покрасневший, Александр Александрович с полминуты искал подходящих выражений, а затем в нескольких коротких отрывистых фразах призвал совещание к порядку, вернее напомнил ему о господствующем беспорядке, о бурно разгоравшейся революции: «Мы заседаем во дворце, — подчеркнул он, — потому что за окном бушует сейчас стихия. Не время теперь для широких, чисто академических начинаний. Для народа важны сейчас драматические произведения не прошлого, а настоящего и будущего. Важно обогатить революционный репертуар произведениями, вынесенными на поверхность с самого дна всенародной стихии. Иначе — неизбежна трата понапрасну». И он как бы оборвал самого себя.

Наступило неловкое молчание. Большинство собравшихся не то что забыло о том, что «за окном», а за тем и пришло, чтобы хоть на время забыть об ужасах революционных дней, о безжалостном терроре, о голоде и опасностях, подстерегавших всех на каждом шагу, со слабой надеждой найти какой-то безопасный уголок, где было бы возможно продолжать в привычной, интеллигентской обстановке более или менее привычные занятия. И вот трехминутная речь Блока сорвала завесу, обнажила злободневную подоплеку собрания и всех «академических планов» его. Собрание загудело. Закипела злоба. Со всех сторон в Блока впились ядовитые взгляды: «Ишь, тоже нашелся — товарищ! Избалованный неженка, романтик, поэт! А хуже всего, что сам-то, очевидно, верит в то, что говорит! Гнуснее всякого Ленина с Троцким. Уж лучше бы оставаться наедине с Ольгой Давыдовной Каменевой!» (Каменева, сестра Троцкого, официально возглавляла Театральный отдел)[151]. Чем глубже было сознательное или бессознательное преклонение перед гением Блока, тем безудержнее было внезапное возмущение против него. Не хватало лишь только, чтобы кто-либо во всеуслышание отчетливо произнес: «Предатель!»

До этого, однако, не дошло. Пользовавшийся признанием правящей партии (хотя тогда еще не член ее), Мейерхольд живо и ловко схватился за руль[152]. Он подчеркнул свое удовлетворение по поводу того, что «такие выдающиеся литераторы», как Блок, принимают так близко к сердцу судьбу революционного театра, и выразил уверенность, что будущая репертуарная секция, к которой, конечно же, будет принадлежать Александр Александрович, найдет возможность установить необходимое равновесие между противоположными точками зрения. «Да и как знать, — воскликнул под конец Всеволод Эмильевич, — может быть, самому Александру Александровичу еще суждено стать родоначальником новой академии».

Блок молчал и улыбался. Злобные волны собрания улеглись. Таинственный намек Мейерхольда на академическое призвание поэта имел, как скоро выяснилось, реальную почву. Мейерхольд пророчествовал, так сказать, в своем отечестве. Именно академия вскоре стала исходной точкой нашего постоянного общения с Блоком.

Когда мы расходились, Разумник Васильевич, уже в коридоре, шепнул мне: «Если вы согласны, встретимся в воскресенье около часа у Константина Александровича Сюнерберга (Эрберга)[153]. Мы сверим наши планы и все обговорим. Блок в принципе согласен. Вы обратили внимание, что и Мейерхольд тоже осведомлен, и очевидно, он тоже — „за“». Мы все, одиночки, блуждающие в промежуточной, ничьей полосе между официальной, казенной революцией и казенной же контрреволюцией, искали родных по духу попутчиков, а покуда лишь невнятно перекликались. В воскресенье я пришел в назначенный час к Эрбергу и застал его и Иванова-Разумника, приехавшего уже до меня, в обширном кабинете. Блока не ждали