Литературные заметки. Книга 1 - [147]

Теория живого человека — «идеалистическая дребедень». Это «эмиграция от классовых битв про­летариата к "вечным" проблемам, "вечным" законам развития общества». Попутчики должны быть окончательно перевоспитаны в союзников, а заодно должна быть «беспощадно разоблачена кулацкая идеология некоторых писателей, прячущихся под маской попутничества». Во всей литературной работе, в целом, нужна строжайшая «плановость».

Грехи Авербаха и подведомственных ему органов перечислены и вскрыты с особой тщательностью. И если Мехлис вскользь осуждает «некоторых товарищей» за то, что они «действуют по системе:

– Бац в морду!»

– то впечатление от его статьи лучше всего резюмируется именно так.

Потерпевший попробует защищаться, вероятно. Но к кому он обратится за помощью? Друзей и сторонников у него с каждым днем будет меньше. Остается одно: раскаяться, просить о помиловании.

Итак, в истории управления советской литературой начинается, по-видимому, новый период. Судя по теперешним данным, он будет самым тяжелым из всех. Я сказал в начале статьи, что все эти «события» прямого, настоящего отношения к литературе не имеют. Но, конечно, они на ней и судьбах ее отражаются. Кажется, никогда еще литература в России не была действительно такой «многострадальной», как сейчас.

P.S. 1 декабря состоялся «пленум правления РАППа». На этом заседании Авербах произнес трехчасовую речь.

Он признал необходимость перестройки РАППа и согласился с тем, что «рапповское руководство плохо выполняло указания партии». Но тут же указал, что его противники одушевлены не столько желанием помочь РАППу в борьбе, сколько «другими соображениями»… Намек этот вызвал иронические возгласы слушателей. Московская пресса считает, что «экзамена Авербах не выдержал».

< «ИЮНЬ-ИЮЛЬ» А.МИТРОФАНОВА. – НОВЫЕ РАССКАЗЫ И.БАБЕЛЯ >

Здесь, в эмиграции, мы получаем далеко не все советские книги. Поэтому здешний критик лишен возможности быть вполне самостоятельным в поисках и выборе тех произведений, которые действительно могут быть причислены к «выдающимся». Если книга подписана более или менее известным именем, то, разумеется, она доходит до нас, — независимо от того, как отнеслись к ней московские рецензенты. Но сейчас в России на сто новых книг в среднем только пять или шесть принадлежат писателям, нам знакомым. Поток «литпродукции» по преимуществу анонимен. Разбираться в нем приходится только на основании того, какое впечатление какая книга в России произвела, т. е. по журнальным и газетным отзывам или статьям. Отзывам не всегда и не во всем веришь, многое в них приходится вычитывать между строк и даже иногда брань истолковывать и оценивать как похвалу, но все-таки внимание к книге неизвестного автора возникает только после отзыва, чем-либо заинтересовавшего. Обычно только после этого критик книгу получает и читает… Положение ненормальное, конечно, но ненормально наше положение здесь вообще, в целом. Удивляться ли что оно оказывается таким и в частностях?

Внимание, возникшее «с чужих слов», довольно часто исчезает, когда принимаешься читать книгу сам. О многих повестях и романах, в России вызвавших шум, здесь не стоит говорить и нечего здесь сказать о них: произведения эти только чуть-чуть более тщательно или более искусно (или с более восторженным, стопроцентно-большевистским самозабвением) описывают какую-нибудь сторону советского быта, какую-нибудь деталь его, которая интересна и важна только при условии «приятия» этого быта в целом. В них нет ни мысли, ни взгляда сколько-нибудь общего и углубляющего… О многих «замечательных» для советского критика книгах нечего сказать здесь: о «Разбеге» Ставского, например, о «Брусках» Панферова или об удручающе-скудных сочинениях «ударников». Но бывают и исключения.

Такова повесть Митрофанова «Июнь-июль». О ней сейчас идут оживленные споры в советской России — и, надо признать, идут не напрасно. Книга талантлива, по теме своей она остра и значительна. До сих пор все то, что в советской литературе можно было такими словами охарактеризовать, принадлежало писателям-«попутчикам» (или, по-новейшему, «союзникам»). Литература собственно пролетарская, по самой снисходительной и беспристрастной оценке, была беспомощна — вся, за исключением разве одного только Фадеева, который хотя и произносил на бесчисленных «дискуссиях» плоские, бесстыдно-льстивые и глупые речи, но, по-видимому, забывает о них, когда садится писать. Теперь к имени Фадеева надо прибавить имя Митрофанова.

Он, говорят, совсем молод. По профессии – рабочий. В литературе он появился за год до пресловутого «призыва ударников», так что с массой их в общих свойствах должен был бы, казалось, совпасть. В повести его, действительно, схема соответствует наивно-добродетельному построению почти всех произведений «мобилизованных» авторов, т. е. развивается по схеме «от мрака к свету», как постоянно бывает у писателей слабой культуры. Раньше беллетрист этого уровня рассказывал, как честный земский врач или идеалистически настроенная учительница, попав в медвежью глушь, борется с тьмой, встречает сопротивление среды, колеблется, порой изнемогает и в конце концов одерживает победу. Ныне, у нового автора, «партиец», служащий в советской типографии, приходит в ужас от прогулов и бессознательности коллектива, начинает бой «за повышение норм» и после длительной борьбы добивается своей цели… Именно такова фабула повести Митрофанова. С первой страницы знаешь, что «нормы» будут, непременно будут повышены, как в былое время с первой страницы можно было быть уверенным, что добродетель в лице земского врача победит. Повторяю, схема наивна. Но это — только остов книги, не совпадающий с ее содержанием и не исчерпывающий его.