Литературные заметки - [3]

Когда он понимает, что надо писать правду, что только в правде его спасение. Только не надо думать, что твою правду примут сразу и безоговорочно. Но ты все равно должен писать, думая о бесчисленных неведомых тебе людях, для которых ты в конце концов пишешь. Ведь пишешь ты не для редактора, не для критика, не для денег, хотя тебе, как и всем, нужны деньги, но не для них ты пишешь в конечном итоге. Деньги можно заработать как угодно, и не обяза-тельно писательством. А ты пишешь, помня о божественности слова и о правде. Ты пишешь и думаешь, что литература это самосознание человечества, самовыражение человечества в твоем лице. Об этом ты должен помнить всегда и быть счастлив и горд тем, что на долю тебе выпала такая честь.

Когда ты вдруг взглянешь на часы и увидишь, что уже два или три, на всей земле ночь, и на огромных пространствах люди спят или любят друг друга и ничего не хотят знать, кроме своей любви, или убивают друг друга, и летят самолеты с бомбами, а еще где-нибудь танцуют, и дикторы всевозможных радиостанций используют электроэнергию для лжи, успокоения, тревог, веселья, для разочарований и надежд. А ты, такой слабый и одинокий в этот час, не спишь и думаешь о целом мире, ты мучительно хочешь, чтобы все люди на земле стали наконец счаст-ливы и свободны, чтобы исчезли неравенство, войны, и расизм, и бедность, чтобы труд стал необходим всем, как необходим воздух.

Но самое главное счастье в том, что ты не один не спишь этой глубокой ночью. Вместе с тобой не спят другие писатели, твои братья по слову. И все вместе вы хотите одного - чтобы мир стал лучше, а человек человечнее.

У тебя нет власти перестроить мир, как ты хочешь. Но у тебя есть твоя правда и твое слово. И ты должен быть трижды мужествен, чтобы, несмотря на свои несчастья, неудачи и срывы, все-таки нести людям радость и говорить без конца, что жизнь должна быть лучше.

1966

СОЛОВЕЦКИЕ МЕЧТАНИЯ

Вот наконец и двенадцатый час ночи, и сидим мы в монастырской келье на Соловках, свет сочится в два окна, одно из которых глядит на запад, на море, другое - на юг, вдоль стены. Прекрасна эта келья, которую уступил нам Саша, старший инструктор турбазы, дорого бы я дал, чтобы жить в ней, если б был монахом!

Всюду теперь тишина - и на море, и во дворе монастыря, и внутри "братских келий в трех этажах, а под ними внизу кладовые" - как обозначено это здание, в котором размещена турбаза, на старинном плане.

Угомонились пьяные, не торгуют пивом во дворе монастыря, закрылся магазин с водкой и выключили на ночь водопровод в уборной и умывальнике, чтобы какой-нибудь турист не вздумал, боже упаси, водицы ночью испить или что-нибудь там еще такое... Не положено. Отбой. Всё спит на острове, всё выключено, заперто, одна белая ночь не выключена - сияет. Розовое небо на северо-западе, мрачно-пурпурны тяжелые контуры дальних туч, вздымающихся за горизонтом, и серебристы и жемчужны высочайшие чешуйки легких облаков над головой.

Я было лег, потом разговорился с приятелем, опять встал, разогрел на плитке, пью крепкий чай. Ветерок, слабый вздох с моря вдруг войдет в окно и растечется по келье пряным запахом водорослей. Всё прошло, всё где-то далеко, одна ночь осталась и длится.

Нет, жалко заснуть, жалко пропускать такую ночь. Поглядев еще раз в окна, мы одеваемся и тихо выходим. Во дворе в ночной свежести пахнет камнем, пылью, мусором... За воротами поворачиваем направо, идем сначала вдоль Святого озера, потом по поселку, потом лесом - к морю. В лесу сладко обдает нас мхом, торфом, хвоей, и в настое этом едва уловимо звучит теплый камень.

Море - как стекло. И клюквенная полоса на горизонте, и облака, и черные карбасы на якорях, и мокрые черные камни - все отражено в его зеркальности. Идет прилив. На песчаном дне между камней ручейки заполняют ямки, следы чаек. Отвлечешься чем-нибудь, потом глянешь на воду: камень, который только что высоко и черно торчал из воды, теперь почти скрылся, только мокрая лысинка розовеет, отражая небесный свет, и вода возле этой лысинки - бульк, бульк! Чмок, чмок!

Чайки невдалеке, как нерастаявшие льдинки, бело-голубые, спят на воде, торчком подняв хвосты. Молча, быстро проносятся вдоль берега черные морские утки. Там и сям по заливу плавают бревна, занесло их сюда с Двины или с Онеги. Тюлень высунулся, увидел нас, скрылся, потом объявился возле бревна, положил на бревно ласты, высоко вытянул морду и долго разгля-дывал нас. Было так тихо, что доносился по воде шум его дыхания. Наглядевшись хмыкнул, плеснул, спина колесом блеснула в округлом движении, и исчез... Мало теперь стало тюленей.

Я присел на теплый камень, закурил, огляделся, и так хорошо мне было, что не хотелось думать о завтрашнем дне. А ждал меня назавтра прекрасный и горчайший день - и я знал это! Прекрасный потому, что я опять на Соловках, попал наконец снова, сподобился. А горчайший...

Впервые побывал я тут десять лет назад, в сентябре, пройдя перед этим пешком, проехав верхом и на разных карбасах и дорках довольно большой путь по Летнему берегу - от Перто-минска до острова Жижгина. Одиноко мне было тогда, потому что был я первый турист, первый писатель за много лет и во всех деревнях встречали меня с подозрением и опаской.