Литературные воспоминания - [23]

.

Теперь начну с Некрасова.

Недавно в «Московских ведомостях» я прочитал заметку под громким заглавием «Развенчанный Некрасов». Вот она:

«Известно, что роль „мученика“ была одною из благороднейших ролей в либеральной комедии, вошедшей в моду с начала шестидесятых годов. Провинциальные „pauvres diables“[11], молодые, восторженные, наивные, увлекающиеся, с сердечным трепетом слушали столичных „апостолов“, в предположении, что они за меньшую братию полагают душу свою. Провинциальные молодые энтузиасты рисковали всем из-за этой проповеди, предполагая, что все это святая истина, что сами проповедники суть апостолы, люди идеи, а не наживы. И, как стадо овец, молодежь шла на этот призыв, не щадя ничего.

Но время раскрывает все. Любимым апостолом либерализма и до сих пор считается „наш гениальный поэт“ Н. Некрасов. Для поддержания его престижа печать упорно поддерживала мнение, будто Некрасов был „мученик идеи“, будто он начал свою карьеру в трущобах и потому именно радел о меньшей братии, что лично испытал все стадии нужды и нищеты. Никто не смел и подумать о том, что „петь“ о нуждах меньшей братии было… просто выгодно».

Далее автор заметки приводит выдержку из статьи г. Глинки в «Историческом вестнике»^{94}. Г. Глинка, помянув известные сведения о бедности или даже прямо нищете Некрасова в ранней молодости, говорит: «Не решаясь опровергать такую яркую картину, я хочу рассказать лишь о моем случайном знакомстве с Некрасовым». Оказывается, что Некрасов бывал у отца г. Глинки, потом жил некоторое время с его братом и «в это время, – говорит г. Глинка, – могу удостоверить, ни в чем особенно не нуждался». Как видите, сообщение г. Глинки ни малейше не опровергает общеизвестных фактов крайней бедности юного Некрасова. Г. Глинка впервые увидал Некрасова у своего отца, который в свою очередь познакомился с поэтом у Полевого^{95}. Что было с Некрасовым до этой встречи, г. Глинка не знает и потому весьма основательно «не решается опровергать яркую картину» нищеты Некрасова, имеющуюся во всех биографиях поэта. Но «Московские ведомости» непостижимым образом усматривают в рассказе г. Глинки какое-то опровержение, разоблачение, даже «развенчание» и чему-то очень радуются. Я сейчас вернусь к этой радости, а теперь обращу внимание читателей на печатающиеся в газете «Русская жизнь» воспоминания В. А. Панаева^{96}человека, очень близкого Некрасову. Г. Панаев встретился в первый раз с Некрасовым у некоего художника Даненберга^{97}. Даненберг и Некрасов жили в одной комнате, питались щами, узнавали время по солнцу, имели одни общие сапоги и одно общее верхнее платье, так что выходили со двора поочередно. Но все это было еще роскошью в сравнении с тою нищетой, от которой избавил Некрасова Даненберг. Перед этим будущий знаменитый поэт жил в подвальной комнате, с окнами на улицу и должен был писать, лежа на полу, так что проходившие по тротуару часто останавливались посмотреть на оригинально примостившегося юного писателя. Все имущество его состояло из коврика и подушки, даже верхнего платья не было, питался он черным хлебом и рисковал быть выгнанным на улицу.

Ничего этого не было, по мнению «Московских ведомостей», и именно потому не было, что г. Глинка видел Некрасова в другое время в другом положении! А так как ничего этого не было, то Некрасов «пел о нуждах меньшей братии» не по внутреннему убеждению, а потому, что это было «выгодно»! Логика изумительная, выводы артистически лишенные всякого смысла… Для полноты надо заметить, что г. Глинка приводит следующее, по мнению «Московских ведомостей», «весьма характерное сведение из биографии знаменитого поэта». «Помню еще, что в 1848 году в литературных кружках говорили, будто Некрасов скупал оставшиеся экземпляры сочинений Гоголя, стоившие ло 8 руб. за экземпляр, и продавал их по 25 руб.». «Московские ведомости» радостно спрашивают по этому поводу: «Не очевидно ли отсюда, насколько сильно Некрасов радел о просвещении меньшой братии, из-за „невежества“ которой он пролил столько крокодиловых слез?!» Ну, еще бы не очевидно! Если в 1848 году «говорили, будто», то вполне очевидно, что это «весьма характерное сведение из биографии». Счастливые люди – эти господа «Московских ведомостей». Они в Аркадии родились и посейчас живут в ней безвыездно, невинно играя на свирели, слушая соловьиные песни и украшая беленьких барашков розовенькими ленточками. Им не знакомы ни «зависть тайная», ни «злоба открытая», ни «друзей клевета ядовитая»^{98}.

В невинности своей они верят всему, когда им «говорят, будто», потому что если и про них самых «говорят, будто», то все это так и есть: беленькие барашки, свирель, трели соловья… Такие ангелочки! Если, однако, это идиллическое незнакомство с плодами древа познания добра и зла украшает их добродетелью, то, с другой стороны, лишает здравого смысла. Даже допуская достоверность сплетни о скупке и перепродаже сочинений Гоголя, только невинные жители Аркадии могут приплести сюда «просвещение меньшей братии», потому что ведь и восьмирублевое издание Гоголя отнюдь не для невежественной меньшей братии предназначалось. Но это безразлично для невинных обитателей Аркадии; им бы только наговорить на тему о «развенчанном Некрасове» побольше слов, хотя бы и вполне бессмысленных. Пробегая газетные столбцы, читатель не в каждую заметку вчитывается и вдумывается. Отсутствие какой бы то ни было логической связи между посылками и выводами может остаться незамеченным, а впечатление получилось: «развенчанный Некрасов». По крайней мере на это рассчитывают добродетельные аркадские люди, хотя, к счастью, результат этот не всегда ими достигается. Я очень прошу читателя, хотя бы не ради Некрасова, а для образчика этого рода литературных упражнений, внимательно прочитать заметку «Развенчанный Некрасов».