Литературные сказки и легенды Америки - [142]

Столб дыма поднялся прямо вверх, всплыл над каньоном. Когда над плато пробегали дневные ветерки, он клонился в сторону, вновь выпрямляясь, как стихнет ветер. Стройным плюмажем поднимался в небо этот сигнал.

Медвежонок лежал и ждал. Не шевелился; боль в правой ноге притупилась и не пронзала его при каждом ударе сердца. Костер прогорел, и он опять подкинул в него сучьев. Хвороста он не жалел.

Все утро, до полудня, лежал он и ждал. Никто не пришел. Медвежонок попил из ручья и поел пеммикана, дважды наполнив рот. Неподалеку от ручья обнаружил ростки лакрицы, срезал их и съел. В небо поднимался стройный столб дыма. Он ждал весь день, до самого вечера. Дым стал уже не так заметен, потом растворился во тьме. Он лежал неподвижно и ждал, и никто не пришел:

Никто и не мог прийти.

В его родной деревне никто не знал, что он ушел голодать в высокие горы. Губы его печатью сомкнуло безмолвие, чтобы избежать дурных предзнаменований. И поступил он не так, как другие юноши. Совершая жертву, те уходили на гребень холмистой равнины, чтобы быть не дальше чем за полдня пути и всегда видеть дым костров своей деревни. Никто не знал, что Медвежонок ушел много дальше, в высокие горы, а там — далеко вглубь, туда, где Майюны могущественнее и сны проникновенней. И никакой опытный старец не сопровождал его, чтобы выбрать надлежащее место и потом вернуться за ним в конце назначенного срока. С ним пошел лишь дух старца, великого, дух Стоящего Всю Ночь, чьи древние кости и все еще державшиеся на них остатки плоти находились там, далеко на востоке, где о его последней немочи, сопровождаемой кашлем, печаловала правнучка.

Никто и не мог прийти. Ни один охотничий отряд из любого племени не ходил по следу бизонов даже по отрогам холмов, а лишь на открытой равнине, где гнались за самыми большими стадами, совершавшими переходы в конце весны. Только осенью возвратятся в горы их отряды: нарубить шестов для вигвамов и набрать кремней для наконечников стрел, да и то не пойдут далеко вглубь.

Луна шла на убыль, навстречу своей смерти и возрождению. В ее нежном мерцании Медвежонок занялся распухшей правой ногой. Он сжал скрюченные мышцы, и боль резанула так, что он понял — нужно хорошо подготовиться, а уж потом предпринимать задуманное. В куче оставшегося хвороста отобрал, а затем остругал пять коротких веток, каждая толщиной в палец. Срезал остаток кожаного чулка на правой ноге, из этих лохмотьев накроил тонких полосок. Положил в рот кусочек кожи, крепко сжал зубами. Обхватил правую ногу, одной рукой — ниже перелома, другой — выше. Перелом чистый, но края кости. сместились. Он тянул в разные стороны и впивался зубами в кусочек кожи, что лежал у него во рту. И услышал, как края кости заскрежетали, цепляясь друг за друга, и сошлись; от боли в голове взвыл бессловесный рой звуков, нога от колена до щиколотки стала прямая. Поспешая управиться дотемна, он быстро привязал к ноге кожаными полосками пять палочек, туго затянул узлы. В голове волнами прокатывалась боль, каждая волна выше предыдущей, и одна поднялась неодолимо, он упал и замер:

Все утро присматривал Медвежонок, приемный сын Сильной Левой Руки, за новым своим костром. Надеялся, но уж не ждал. Опираясь на толстую палку, то стоял, то прыгал на левой ноге. Когда находил что-то нужное, опускался на землю и доставал нож. Нарезал много лакрицы, нарыл клубней, похожих на белый картофель, — клубни еще совсем молодые, мелкие и страшно твердые, но они питательны; обнаружил несколько кустов крыжовника, в мелких зеленых ягодках. Всю свою добычу сложил у ручья, рядом с остатками пеммикана.

Больше он ничего не мог делать: нога все распухала и давила на палочки и кожаные ремешки, боль нестерпимо отдавалась в мозгу. Разорванные краями кости ткани воспалились и распирали кожу, надувая ее дурной жидкостью. Он забыл про костер, тот прогорел и потух. Он повалился наземь. Стал кататься по земле, цепляясь за пучки травы. И затих, уставясь в небо. Сознание то оставляло его, то возвращалось, и часы проносились над ним:

Густые тени овладели каньоном. Вечерние ветерки забродили на плато, тихо вздыхая в вышине. Медвежонок лежал неподвижно, боль в ноге стучала в лад ударам сердца, и жар горел в крови. Где-то в горах завыл волк, глухо, скорбно, протяжно, безответно. Не было слышно ни звука. Снова завыл волк, вой его стоном разнесся на кромке ветров и затих вдали. Больше ничего не слышно, только тихие вздохи ветров в пустынном небе.

Тьма залила каньон. Медвежонок лежал неподвижно. От боли мозг с тупым остервенением бился о кости черепа. Гвоздило, словно дубинкой. Все глубже и глубже погружался он во тьму.

Над плато заходили ночные ветерки; не спускаясь по обрыву, рассылали в трещины пронырливые сквознячки, которые гулко пересмеивались между собой. И Майюны утесов каньона выплыли, как туман, оттуда, где хоронились, и стали искать его, и обратились в кроликов, и отыскали его. Скакали и хохотали, насмехаясь над ним, заливаясь странным, бередящим смехом, что ужаснее любого другого звука. Длинные уши торчком. Смех звенит в ночи:

— Поглядите-ка, он борется с воспалением, которое внутри, ему страшно. — Их уши вытянулись, словно столбы восходящего дыма, смех звенит. — Воспаление не только в ноге, страхом воспалена его душа.