Литературные силуэты - [36]

   В этой теме

   и личной

   и мелкой,

   перепетой не раз

   и не пять,

   Я кружил поэтической белкой

   и хочу кружиться опять.[30]

Этой теме Маяковский отдал свои лучшие, самые вдохновенные и сильные страницы. Он нашел горящие, жгучие, большие, огромные слова и образы, Он ни разу не надел, касаясь ее, желтой кофты, ни разу не покривил, не сфальшивил. Во всей нашей отечественной поэзии едва ли найдутся стихи с такой страстностью, с такой мукой, такие голые и обнаженные по чувству. Воистину это сплошное сердце, призыв и пригвождение себя, просьба и покаяние.

Может сначала показаться, что у Маяковского и тут господствует перуанское, «телесное озлобление».

  …А я

   весь из мяса,

   человек весь,

   тело просто прошу,

   как просят христиане:

   «Хлеб наш насущный

   даждь нам днесь».

Это звучит страстно и по-язычески, и языческое в «этом теле» у поэта сильно и непосредственно. Но дальше тоже про тело:

   Тело твое

   Я буду беречь и любить

   как солдат,

   обрубленный войной,

   ненужный,

   ничей,

   бережет свою единственную ногу.

Обрубленный, ненужный, ничей солдат к своей единственной ноге относится иначе, чем здоровый. Единственную ногу он бережет по-особому, любит и следит за ней болезненно, ревниво. Сравнение на любовь героя Маяковского бросает очень своеобразный свет, языческое заслоняется другим. Мотив — ничей, ненужный — в этой теме упорно повторяется:

   Ведь для себя неважно

   и то, что бронзовый,

   и то, сердце — холодной железкой —

   Ночью хочется звон свой [31]

   Спрятать в мягкое

   в женское.[32]

   Птица

   Побирается песней, —

   Поет

   Голодна и звонка,

   А я человек, Мария,

   простой

   выхарканный чахоточной ночью в

   грязную руку Пресни.

И, наконец, в последней поэме «Про это» мотив остался неизменным:

   Приди

   разотзовись на стих

   Я всех обегав — тут.

   Теперь лишь ты могла бы спасти…

Уже отмечалось, что поэма пропитана чувством ледяного одиночества. Заключительная глава, «Прошение на имя», — одна из самых лучших в творчестве Маяковского — напоена тоской и «непролазным горем».

   Сердце мне вложи,

   кровищу —

   до последних жил

   В череп мысль вдолби.

   Я свое, земное, не дожил

   на земле,

   свое не долюбил.

   Был я сажень ростом

   А на что мне сажень?

   Для таких работ годна и тля.

   Перышком скрипел я в комнатенку всажен.

   Вплющился очками в комнатный футляр.

   Что хотите буду делать даром —

   Чистить

   мыть

   стеречь

   мотаться

   месть.

   Я могу служить у вас

   Хотя б швейцаром.

   Швейцары у вас есть.

   Воскреси

   Хотя б за то

   что я

   поэтом

   ждал тебя,

   откинул будничную чушь.

   Воскреси меня

   Хотя б за это!

   Воскреси —

   свое дожить хочу! —

так заклинает поэт химика и любимую.

Тут не одна физиология. Любовь превращена в кумир, стала религиозным чувством. Из любимой создан фантом, мираж. Одиночество, отсутствие социальных скрепов с людьми, голый эгоцентризм заставляют бежать в царство феерий, обожествлять «человеческое и простое». Не будь герой Маяковского «сажень ростом», не обладай он зычным «о-го-го» — он, наверное, нашел бы выход из своего смертного, могильного одиночества в потустороннем мире, сочинил себе подходящего бога и поместил бы его подальше от земли. Но он слишком прирос к земле, слишком любит жизнь, как она есть, и он создает фантом, кумир из своей земной любви. Поразительное дело. Ухающая, ревущая, рвущая, трубная, площадная поэзия Маяковского с открытым и грубым эгоцентризмом, с подчеркнутым презрением ко всем величайшим авторитетам и культурным ценностям, с небрежением, с равнодушием и позевотой «к табуну», как только касается «этой темы», становится кроткой, целомудренной, робкой, неуверенной, нежной, лирической, покорной, просящей и молитвенной. Герой, поставивший надо всеми nihil, ненавидящий все бытовое, сложившееся, вдруг теряет свой нигилизм, бунтарство, свою «нахальность», панибратское, снисходительное похлопывание по плечу кого угодно — Толстого, Руссо, революцию, вселенную — и становится неуклюжим и застенчивым, угловатым гимназистом 6 класса:

   Я бегал от зова разинутых окон.

   Любя убегал —

   пуская однобоко,

   пусть лишь стихами

   лишь шагами ночными.

   Строчишь

   и становятся души строчными.

   И любишь стихом,

   а в прозе немею.

   Ну вот не могу сказать,

   не умею

   Но где любимая,

   где моя милая,

   где

   — в песне!

   Любви моей изменил я?

   Здесь

   каждый звук

   чтоб признаться,

   чтоб крикнуть,

   А только из песни — ни слова не выкинуть…

  …Скажу:

   смотри

   даже здесь, дорогая,

   стихами громя обыденщины жуть

   имя любимое оберегая

   тебя

   в проклятьях моих обхожу

(«Про это»).

Лев укрощен, посажен в клетку, стал покорным. Голодная тоска, страстная исступленность, необузданность желания, нетерпеливое — хочу, сейчас, полностью, для меня, для одного — уступило место стиху — молитве. Крайний индивидуализм переплавился в чувство самоотверженности. Укрощенный строптивый готов ждать годы, всю жизнь, ограничивать себя, он просит лишь «раз отозваться на стих» — не больше. И если бы любимая предложила бунтарю завести герань душистую, повесить клетку с канарейкой и веселенькие занавесочки на окнах — кто знает — он сделал бы это и многое подобное не хуже других, вросших по уши в тину быта. К счастью, любимая лишила героя Маяковского этой муки, когда большого бунтаря покорно приводят в комнату с геранью и кенаром. Она вложила в него другую муку неразделенной, «немыслимой» любви. И он вымаливает, просит, как нищий, боится признаться, немеет. Это про «немыслимую» любовь написано им: «и когда мой голос похабно ухает от часа к часу целые сутки, может быть, Исус Христос нюхает моей души незабудки»