Литературные беседы. Книга первая ("Звено": 1923-1926) - [6]

Кроме того, Адамовичу, которого не только враги, но и лучший друг Георгий Иванов подозревал в затаенной злобности, инцидент вовсе не помешал впоследствии высоко оценивать творчество Цветаевой как в печати, так и в частной переписке[31]. Ему случалось оказываться не правым, например, по отношению к Есенину, и он не стеснялся признавать свою неправоту. Здесь Адамович и позже остался при своем мнении.

Если собрать вместе все, написанное и сказанное Адамовичем о Цветаевой и наоборот, то картина получится примерно такая же, что и в отношениях Адамовича и Набокова. Свод отзывов Адамовича о Набокове полностью опровергает бытующее мнение о том, что критик «не понял», «не оценил» творчество Сирина и тем более, как принято было считать, подвергал его планомерной травле.[32] Не менее интересны в их совокупности и его отзывы о творчестве Цветаевой и не менее высока оценка, причем, как до, так и после конфликта. Критик, всеми признаваемый капризным, умел быть исключительно объективным, а в общей сумме оценок — поразительно точным.

Адамовичу обычно ставят в вину «недооценку» Цветаевой и Набокова. Если уж на то пошло, то настоящей ошибкой может быть признана только оценка Есенина, о Цветаевой же и о Набокове Адамович писал много, интересно и хорошо. О такой критике в другое время остается только мечтать. Сравнивая писания Адамовича обо всех троих, можно сказать, что, говоря о Есенине, Адамович точно подмечал детали, но ошибался в основном выводе, говоря же о Набокове и Цветаевой, наоборот, ошибался подчас в деталях, но в окончательной оценке оказался удивительно прозорлив.

Отношение к критике самих критикуемых — это уже совсем другое дело, причем не из области изящной словесности. Тут вступают в силу не литературные достоинства авторов, а их человеческие слабости. Характеры же у многих авторов далеко не ангельские, и когда они начинают демонстрировать их, а не литературные способности, им на слово верить нельзя.

Напоследок приходится сказать банальную вещь: если критик, наделенный вкусом, умом и собственным миропониманием, пишет о чем-то именно так, а не иначе, значит, у него есть на то основания. Все это давно пора бы признать и считать инцидент исчерпанным, заключив его справедливыми словами Юрия Иваска, лучше других понимавшего суть конфликта: «Цветаева и Адамович литературно враждовали, что было для них вполне естественно. Если бы они неожиданно сблизились — Цветаева перестала бы быть Цветаевой, а Адамович Адамовичем»[33].

«Литературные беседы», личность и сам образ мыслей Адамовича стали частью той среды, в кото­рой зародилась так называемая «парижская нота»[34], тем центром, вокруг которого объединились молодые литераторы и который вызвал и продолжает вызывать столько споров. Георгий Иванов имел все основания заявить, что «никто из богатой именами и талантами тогдашней нашей словесности не мог бы заменить Адамовича на его критической трибуне»[35].

По мнению одного из тогдашних молодых литераторов, В. Варшавского, на то были веские причин «За Адамовичем шли в самом главном. Это был очень определенное, хотя и трудноопределимое представление о том, чем была и чем должна быть русская литература»[36]. Для молодого поколения эмигрантских писателей «Литературные беседы» в буквальном смысле стали учебником вкуса.

Ю. Иваск видел главную заслугу Адамовича в том, что он «сумел создать литературную атмосферу для зарубежной поэзии»[37]. Многие из поклонников Адамовича считали его влияние даже более широким. Например, В. Яновский был убежден, что «без него не было бы парижской школы русской литературы. Я говорю "школы литературы", хотя сам Георгий Викторович брал на себя ответственность (и то неохотно) только за "парижскую ноту" в поэзии. Это недоразумение. Его влияние, конечно, перерастало границы лирики. Новая проза, публицистика, философия, теология — все носило на себе следы благословенной «парижской ноты»[38].

Интересы Адамовича и впрямь были гораздо шире. Он следил не только за эмигрантской словесностью, в круг его интересов входили вопросы религии и теологии, философии и политики. Критик, поэт, эссеист, публицист, он писал и о театре, музыке, кино, о русском языке, о французской литературе, немного о литературе английской и американской, очень много о классической русской литературе и, конечно, о литературе советской, за которой Адамович следил неустанно, всматривался, вслушивался в нее, огорчался, много раз ее хоронил, а затем всматривался и вчитывался вновь.

Он откликался практически на все существенные культурные события современности, а современным для него был весь двадцатый век.

Разумеется, прежде всего его интересовала просто литература как таковая, а все деления — эмигрантская, советская — принимались как неизбежное зло. Под литературой он понимал нечто иное, мало совместимое с советской идеологией, о чем часто писал. Но тем не менее с пристальным вниманием следил за тем, что делается в литературе Советской России. Следил едва ли не с одной целью: заметить пробуждающиеся ростки того, что вновь сделает советского человека русским, а беллетристику из идеологии вновь превратит в литературу. Любые мало­мальские намеки на это отмечал сразу же, а если они затихали, — разочаровывался в авторе, но не в процессе, ибо сам процесс считал необратимым. И в результате оказалось, что по большому счету многие его критерии и оценки оказались гораздо ближе к истине и к подлинной истории литературы XX века, чем у присяжных ниспровергателей и восхвалителей как с той, так и с другой стороны.