Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее - [51]

Конечно, забвение тоже необходимо. Обладая сознанием бодлеровского меланхолика («Столько помню я, словно мне тысяча лет»), никто не мог бы жить, радуясь новым задачам. Каждому поколению приходится сбрасывать культурный балласт — так дети, когда умирают их родители, освобождают чулан от тысячи ненужных вещей, с которыми родители когда-то жили. Но перед каждым поколением также встает задача нового обретения собственного прошлого — уже как своего совершенно приватного и незаменимого будущего. Память о прошлом никогда не дается человеку с самого начала, готовой. Память о прошлом — это всегда результат творческой работы. Поэтому и швейцарская история должна переписываться вновь и вновь. Поэтому каждое поколение вычитывает из нее что-то свое. А это значит: то, что какое-то поколение радикально отвергло, уже через одно поколение может опять показаться привлекательным и даже в высшей степени актуальным. Как мы смеялись в семидесятые годы над архитектурой пятидесятых годов, над этим скрещением доморощенного стиля и принципов Баухауса! И какими неуклюжими представляются нам уже сегодня бетонные многоэтажки именно этих семидесятых: дома-невежды, которые с фамильярным самодовольством протиснулись на центральные улицы старинных городов. Из этого следует извлечь урок: даже когда забвение жизненно необходимо, когда нужно избавиться от громоздкой мебели родителей, чтобы дети смогли наконец вздохнуть полной грудью, мы никогда не должны наглухо замуровывать путь, ведущий назад.

Да, но как такое осуществить? Можно ли избавляться от каких-то вещей и одновременно их сохранять? Тысячи автомобилей должны превратиться в железный лом, прежде чем один из них станет коллекционным экземпляром, оцененным в сто тысяч франков. Никто не может предугадать, что именно из культурной продукции нашего настоящего через сто лет будет очаровывать людей, — и, вероятнее всего, мы бы очень удивились, если бы узнали это. Так что же делать? Делать нужно в точности то, что делает Швейцарский литературный архив. Он пытается осуществить компромисс между памятью и забвением, избавлением от ненужного и обеспечением сохранности этих будто бы ненужных вещей. Он хочет держать открытым — для будущих поколений — проход назад, к тому прошлому, которое когда-нибудь окажется для них жизненно важным, хотя сами мы и понятия не имеем, как и когда это произойдет. Насмешливые слова «ныне забытый» в архиве воспринимаются не как смертный приговор, но как повод, чтобы быть особо внимательным.

Этот литературный архив, если иметь в виду несравненную важность выполняемой им работы, кажется на удивление молодым. Как вообще он возник? Поскольку я был свидетелем этого процесса, буквально с первого часа, я позволю себе напомнить собравшимся, как все происходило. Идея создания национального архива всплывала неоднократно, начиная с пятидесятых годов, — главным образом потому, что в Западной Германии, как противовес архивам в Веймаре и Восточном Берлине, со стремительной быстротой был создан Марбахский литературный архив[138]. Однако у нас в Швейцарии так и не сформировалась общая воля к созданию такого архива — ни в публичной сфере вообще, ни среди политиков. Потому что, во-первых, уже имелись архивы кантональных библиотек; а во-вторых, при каждом возобновлении дебатов о необходимости национального архива вспыхивала огненная надпись на стене, те три судьбоносных слова, которые в Швейцарии всегда решают вопрос «быть или не быть»: Das choschted aber («Это обойдется недешево»). В начале восьмидесятых годов был основан Архив Макса Фриша[139], и я, как президент Фонда Фриша, вскоре приобрел мучительный опыт столкновения с финансовыми трудностями, неизбежными для такой организации. Так вот, 23 июля 1987 года Рудольф К. Беттшарт, коммерческий директор издательства Diogenes, пригласил меня для приватной беседы, в которой принимали участие также основатель издательства Даниэль Кеель и юридический консультант издательства адвокат Петер Нобель. Обсуждался вопрос: что произойдет с наследием Фридриха Дюрренматта (одного из постоянных авторов издательства) в случае его смерти, и какие вообще меры издательству следовало бы в такой ситуации предпринять. К примеру, возникла идея о создании архива Дюрренматта в Цюрихе, поблизости от офиса издательства, которое в любом случае предполагало публиковать эти материалы. Исходя из собственного печального опыта работы с частным архивом, я подсчитал, во что примерно обойдется создание такого учреждения, и повторил то, что говорю всегда: «Архивы умерших писателей должны принадлежать общественности». С экономической точки зрения это было понятно, и все же вызвало у моих собеседников некоторое недовольство. Издательство, что естественно, было заинтересовано в преимущественном праве доступа к рукописям знаменитого писателя. Озабоченное обсуждение продолжалось еще какое-то время, и тут внезапно родилась блестящая мысль: мы поняли, что нам представился шанс осторожно приставить нож к горлу федеральных чиновников и сказать: «Вы получите наследие великого Фридриха Дюрренматта — но при условии, что сделаете это собрание рукописей краеугольным камнем национального литературного архива». Такой роскошный подарок, думали мы, нейтрализует воздействие трех роковых слов на стене («Это обойдется недешево»): и тогда, прежде всего, Дюрренматт получит архив, созданный специально для него, в соответствии с профессиональными требованиями; а потом, наконец, и литературная Швейцария получит давно необходимый ей институт для хранения и изучения рукописей. Ситуация, конечно, была гротескная, потому что главное действующее лицо ничего об этом не знало. Вся сцена напоминала сборище интриганов в одной из пьес Дюрренматта. И как для драматической интриги всегда требуется персонаж, который бесстрашно взялся бы за осуществление преступления, так же и в нашей компании нашелся такой герой в лице адвоката Петера Нобеля. Он взял нить дальнейшей интриги в свои руки, и стоит мне вспомнить, что ему удалось совершить, как я — еще и сегодня — застываю с разинутым от удивления ртом. Об отдельных предпринятых им шагах он, наверное, когда-нибудь расскажет сам. Я же только могу сказать, что никогда, за всю жизнь, мне не доводилось сталкиваться с такой бурной, целенаправленной, не отягощенной никакими сомнениями деятельностью. Уже две недели спустя, 10 августа, Нобель и я встретились в Берне с Альфредом Дефаго, тогдашним главой департамента по культуре в министерстве внутренних дел, — чтобы прозондировать почву. Следующей весной, 29 апреля 1988 года, мы вместе с ним и другими сотрудниками департамента поехали в Марбах под Штутгартом, чтобы познакомиться с Немецким литературным архивом — посмотреть, на что, собственно, это похоже. Я еще помню, как по дороге домой Дефаго сказал, что, мол, такой институт намного превосходит возможности, которыми располагает Швейцария, и как Петер Нобель в ответ только рассмеялся. О дальнейших, решающих событиях — переговорах с Фридрихом Дюрренматтом — я ничего не знаю. Не дай он согласия, вся затея, конечно, осталась бы мыльным пузырем. Его согласие было решающим фактором: культурным и гражданским жестом, посредством которого Дюрренматт еще раз, теперь уже другим способом, вписал себя в историю нашей страны.