Литературная Газета, 6592 (№ 13/2017) - [22]
Фридрих Ницше связывал сущность драмы с феноменом перевоплощения: «видеть себя самого превращённым и затем действовать, словно ты в самом деле обрёл иное тело и принял другой характер». Повинуясь оборотнической логике мифомышления, художник, согласно Ницше, реализует необычный «дар видеть себя окружённым толпой духов и чувствовать своё внутреннее единство с нею». «Стоит только почувствовать стремление превращаться в различные образы и говорить из других душ и тел – и будешь драматургом», – уверял Ницше. Попробуем взглянуть с этой точки зрения на первое драматическое произведение Валерия Харитонова, премьера которого состоялась в Театральном центре на Поварской, 20. В первых откликах на пьесу верно подмечены психологические особенности поведения участников, казалось бы, незамысловатой детективной истории о невинно осуждённом праведнике, отказавшемся от спасительных для него лжесвидетельств, о запоздалых муках совести адвоката, эти лжесвидетельства подготовившего, раздосадованного наивным упорством своего «не от мира сего» подзащитного и не пожелавшего использовать иные, юридически безупречные, но менее эффективные методы защиты. И всё же, на мой взгляд, жизненная ценность представленного произведения не в его психологической достоверности, отсылающей нас к интеллигентским переживаниям ельцинской «эпохи возрождения, самого гнусного из всех возможных миров – ненавистного для всей мыслящей и страдающей России – людоедского капитализма.
Автор пьесы – глубокий мистик, художник-экспрессионист, создатель живописных и графических циклов работ по мотивам «Божественной комедии», которые были представлены на его персональных выставках в России, Италии, Австрии и Греции, решился на рискованный для себя эксперимент в области драматургии. Возможно, его подвигла на это давняя любовь к Малому театру, где он сразу после окончания института начал свой творческий путь в качестве художника-постановщика. Отравленный ещё в студенческой юности шопенгауэровским пессимизмом, мысленно прошедший в годы творческой зрелости и мастерства по лабиринтам дантовского ада и чистилища, запечатлевший в своих полотнах припоминания о русском рае, этом доме под липами , доме всего нашего подлинного и, увы, прошедшего бытия, куда – возврата нет, решился-таки в послеполуденный период своей жизни на использование «прямой речи», не прячущей себя за пелену иносказаний и символов.
В драме Харитонова, как и в пьесах Чехова, нет героев, нет действующих лиц , но есть имитация действий, или, точнее, по-гамлетовски изнурительная подготовка к действиям. Харитоновские персонажи говорят – каждый о своём, говорят, не слушая друг друга, утомляя себя и своего собеседника, стараясь высказать какую-то свою правду или спрятаться от неё. При этом самое интересное в драме – то, как сам её автор проговаривается через них. Главный говорун на сцене – правовед Пётр Данилович, «настоящий человек, без гнильцы», тщетно пытающийся обрести краеугольный камень для своего неумелого, но искреннего богостроительства в собственном ностальгирующем, разорванном, несчастном сознании . Разжигаемый муками совести, по сути, не связанными с нарушением императивов профессиональной этики, томимый несвоевременными размышлениями об испорченности человеческой воли, этот проигравший процесс законник поселяется в опустевшем «доме под липами», где его «доверитель» – безвинно пострадавший лесник – некогда искал спасения от лежащего во зле мира, и неожиданно для себя переживает благостное «изменение сознания», спровоцированное, видимо, именно местом его нового обитания, словно выпавшим из контекста абсурдной урбанизированной реальности наших дней. Это место само по себе благодатно – то ли в силу своей невидимой связи с покинувшим его человекодухом (невинно осуждённым праведником-лесником), то ли просто из-за своей почти не искажённой человеческим своеволием красоты, способствующей пробуждению Духа в страстотерпце, в психике, человеке душевном. Так или иначе, выбитый из привычной колеи своей беспросветной жизни твёрдокаменный консерватор-традиционалист Пётр, знаток «позитивного права», вступает на путь исповедального самобичевания и исцеляющего самопознания, открывая в глубине собственной души источник «божественного права» – права мстящей справедливости – и, не забывая о хорошо известном ему «человеческом, слишком человеческом» законодательстве, готовит свой приговор и своё возмездие ненавистному миру сему в лице того или иного его самодовольного и предприимчивого представителя.
