Литературная Газета, 6558 (№ 27/2016) - [15]

– - Философию вы переводите как «любомудрие».

– Ну, это не только я.

– Просто чаще всего «философию» переводят как «любовь к мудрости», согласно словарям. Но в российской истории были «архивные юноши», которые называли себя любомудрами. Туда входили и князь Одоевский, Тютчев, Веневитинов. Считаете ли Вы себя их идейным наследником?

– Наверное, да. Но обществу любомудров наследовали и (многие этого не осознают) – обэриуты. Эта линия, вероятно, идет и ко мне.

– А как Вы относитесь к творчеству Хармса, Введенского, Заболоцкого?

– Замечательные поэты! Поскольку Хармс и Введенский погибли, то Я особенно подчеркиваю значение творчества Заболоцкого. О нем я написал эссе, оно есть в сети – называется «Только лепет и музыка крыл».

– Известно ведь, что Заболоцкий пережил своего рода эволюцию. Вам ближе Заболоцкий – автор «Столбцов» или поздний Заболоцкий, периода «Последней любви»?

– Мне близок Заболоцкий и тот, и другой. На самом деле, Николай Алексеевич внутренне един.

- В чём, по-вашему, причина его, скажем так, стилистической трансформации?

– Потому что он исчерпал ту манеру и открыл то, что таилось в ней. На самом деле его поэзия та же и то же мироощущение. «Только лепет и музыка крыл» – было и в «Столбцах». Это ощущение мира как музыки. Думают, что Заболоцкий – последователь Федорова и так далее. На самом деле, Заболоцкий – поэт трагического исчезновения мира. «Приходят боги, гибнут боги,/ Но вечно светят небеса!», потому что последний его шедевр «Рубрук в Монголии» во многом означает возвращение к «Столбцам».

– Вы писатель, переводчик, преподаватель. Делясь своим опытом, показывая новым поколениям красоты литературы, вы её тайну постигли?

– Вы знаете, я не очень люблю слово «литература», как и Верлен. Я создал новый перевод его стихотворения «Поэтическое искусство», оно кончается такими строками: «Стих – озаренье балагура. Так ветер запахами пьян, минуя мяту и тимьян. Иначе, всё – литература». Вот «всё – литература» – это меня не привлекает. Я считаю, что моя стихия – это поэзия. Кстати, проза – тоже поэтический жанр. Что касается моей жизни, я могу дать такой совет: работайте. Я всю жизнь только работал. И должен сказать, что мои усилия всегда находили понимание окружающих, которые берегли меня. Я не переживал тех тяжёлых конфликтов, о которых обычно говорят, если речь заходит о двадцатом веке. По-моему, основная особенность поэзии – оказывать воздействие. Для меня поэзия – разновидность магии и сказки, и в этом смысле всегда находились люди, которые на это воздействие откликались, поддерживали меня и давали мне возможность работать. И продолжают помогать. Прежде всего это моя дорогая жена, но и немало других людей, которые живут вокруг меня, которые меня читают. Я чувствую их поддержку и продолжаю работать.

Беседу вёл

Владимир АРТАМОНОВ

Сердечно поздравляем В ладимира Борисовича с юбилеем!

Нездешней причастные силе

Нездешней причастные силе

Литература / Литература / Поэзия

Микушевич Владимир

Теги: литература , поэзия

Смерть Хемингуэя

Словно последний вздох, 

Растаял ветер в сумраке трав. 

Врасплох застигла меня тишина, 

Биение пульса прервав. 

А до сих пор за часом час 

Бесперебойно в сердцах у нас 

Работал телеграф. 

От залпов звёздное небо рвалось, 

Как недописанный лист. 

Но вот опоясала землю строка, 

Заглушая скрежет и свист. 

Под пулями, не торопясь, 

Прерванную восстанавливал связь 

Раненый телеграфист. 

«Прощай, оружье», – выстукивал ключ. 

Взрывался газетный подвал. 

Переходили сердца на приём, 

Бежал по нервам сигнал. 

И кто-то жертвовал собой, 

Поскольку за правое дело в бой 

Знакомый голос позвал. 

Расстрелами заглушена 

Поступь интербригад. 

На севере, в тусклой промозглой тьме 

Исчез последний солдат. 

Идёт холодная война. 

Поди, разберись, чья в этом вина, 

Кто прав и кто виноват. 

Не знаешь? Тогда под ногами земля 

Дремлет, как динамит. 

Легли на плечи к тебе облака 

Тяжелее могильных плит. 

Пишущая машинка молчит. 

Узнали Гавана, Париж и Мадрид, 

Что телеграфист убит. 

Ружьё стреляет в тебя само, 

И ты уходишь от нас. 

Уходишь, не оставив письма, 

Не дописав рассказ. 

Нам остаётся твой портрет 

И в недрах мозга – светящийся след 

Твоих телеграфных фраз.

1963

Электрички  

На спевке и на перекличке 

Знакомым под стать голосам 

Весь век электрички-сестрички 

Кликушествуют по часам. 

Бывало, когда рассветало, 

Зальются певуньи навзрыд, 

Как будто под каждою шпалой 

Солдат неизвестный зарыт. 

Не с запада и не с востока 

Слезами слова потекли: 

«Раскинулось море широко, 

И волны бушуют вдали…» 

Мотив опасался погони, 

И всё-таки был он таков, 

Что слышался в каждом вагоне 

Аккомпанемент медяков. 

Не Собинов и не Карузо 

Взлелеяли нынешний стих. 

Моя захолустная муза 

Уроки брала не у них. 

Кормилец, поилец, добытчик 

С дырявою кепкой в руке, 

Слепой соловей электричек 

Прошёлся по каждой строке. 

1965 

ЛОРЕЛЕЯ

Похожие на конвоиров,

Деревья стояли вдали.

Траншею в сугробищах вырыв,

Там пленные немцы прошли.

И мы на большой перемене

Увидели через забор,

Как топчут сутулые тени

Строительный щебень и сор.

Смотрели мы, глаз не спуская