Литературная Газета, 6550 (№ 16/2016) - [20]

В «Узле» от собственного имени, а в «Ключе» уже со слов той же Либединской Громова рассказывает о попытке суицида Валерии Герасимовой в начале 30-х. Такая попытка действительно была. Но не по причине столь смехотворной, как катание на теплоходе её тогдашнего мужа Александра Фадеева с некой дамой, а по неизмеримо более серьёзным и глубоким причинам. «Сестра насилу успела её откачать… На Ольгу (то есть компаньонку по катанию) Фадеев больше не смотрел». Удивляет вульгарный тон самого громовского пересказа. Какое-то душевное плебейство – желание обязательно влезть в интимную жизнь, по сути, неведомых ей людей. Либединская не могла быть свидетельницей этих событий, так как мама познакомилась с ней только в конце войны, когда та вышла замуж за писателя Юрия Либединского, с которым мама дружила с самого детства. Вскоре после его смерти она прекратила всякое общение с Лидией Борисовной, что не могло не сказаться на тональности и характере воспоминаний последней.

Хочется привести ещё одну ошеломительную историю из «Ключа»: «Либединская ходила с Маргаритой (Алигер) вместе (!) отпевать самоубийцу Фадеева в церковь на Пятницкой. На кладбище каждый год в день памяти Фадеева они встречали Марию Петровых». Восклицательный знак в скобках поставлен Громовой, но я таких восклицательных знаков поставила бы больше. Ведь это уже хармсовская фантасмагория. Во-первых, на Пятницкой в те годы не было ни одной действующей церкви. Во-вторых, без свидетельства о смерти священник не имел права отпевать. И в-третьих, – какой пронзительный мистицизм! – подумать только: из года в год в одно и то же время встречать на кладбище поэтессу Петровых…

И ещё о нелепостях. В книге «Узел» (2006) Громова пишет о гибели «в начале 20-х годов ряда выдающихся учёных, среди которых А. Ганин, В. Таганцев, С. Мельгунов, А. Чаянов»… А теперь по порядку. Алексей Ганин, расстрелянный в 1925-м по сфабрикованному делу «Ордена русских фашистов», известен как поэт и друг Сергея Есенина, а вовсе не «выдающийся учёный». Действительно, географ Владимир Таганцев был расстрелян в 1921-м. Но по поводу следующих имён опять неверные сведения. Историк Сергей Мельгунов закончил свои дни в 1956-м в поселении Шампаньи близ Парижа. Экономист Александр Чаянов расстрелян не «в начале 20-х», а в 1937-м.

Или обстоятельства жизни писателя Александра Авдеенко. Упоминая его опалу в 1940-м, Громова пишет: «В конце концов, он убежит на родную шахту и останется там, забытый властями и оттого сумевший выжить». Создаётся впечатление, что человек на всю жизнь затаился в шахте. На самом же деле уже через год после опалы, в 1941-м, Авдеенко отправился на фронт, где был военкором, получившим прощение лично от Сталина. Был восстановлен в Союзе писателей, а затем и в партии. Обладатель множества наград и орденов, лауреат Государственных премий. Выпустил десятки книг.

Марк Колосов никогда не был мужем писательницы Анны Караваевой. Известная поэтесса и переводчик Вера Звягинцева, которую мне довелось знать, была Клавдиевна, а не Константиновна.

По утверждению Громовой, в 1958-м Веру Инбер якобы угрожали отправить на Колыму, если она не выступит против Бориса Пастернака. Будто бы об этом Инбер «шёпотом говорила своим знакомым». Кому нашептала, Громова утаила. Страх Инбер исследовательница объясняет её родством с Троцким, которое не помешало поэтессе получить Сталинскую премию, два ордена Трудового Красного Знамени и другие награды и находиться в руководстве Союза писателей. С чего бы Колыма? А может, Громова путает 1958-й (когда уже вовсю шла реабилитация, в том числе и бывших троцкистов) с 1937-м?

В «Ключе» автор с суровой прямотой клеймит своего дедушку за то, что он, оказывается, был палачом, работал в системе концлагерей, и повествует о том, как порвала с ним всякие отношения. «Он прожил долго, но мы не встречались… Он дожил до падения советской власти… Уверена – боялся до последнего дня. Боялся, что придут и спросят с него». Но в «Узле» размашисто припечатывает и народ целиком: «Интересно, что русский, а вслед за ним и советский человек знал единственную форму свободы, освобождающую от страха и любой ответствен­ности, – это пьянство».

А какую ответственность знает сама Наталья Громова? Имеет ли она моральное право отрекаться от деда, верившего в целесо­образность террора, если ей самой не нужна никакая правда о трагедии новейшего времени? «Город в течение нескольких дней был оставлен им на растерзание. В нём не было ни милиции, ни военных». Что это за дни (!) растерзания, когда в столице не было даже милиции? Это из «архивного романа» о событиях осени 1993-го, когда сначала свирепствовал ОМОН, а потом появились танки. Тогда вслед за антиконституционным разгоном парламента пролилась кровь. По официальным подсчётам, было убито 158 человек. Чем Наталья лучше своего деда, если в тяжёлом противостоянии ей мерещатся лишь «фашистские лозунги», и она в панике восклицает: «Откуда в России столько фашистов?» («Пилигрим, или Восхождение на Масличную гору», «Знамя», № 9, 2015)? Возможно, и её дед в заключённых видел только «фашистов». У него не было должной информации, чего нельзя сказать о внучке, которая могла бы как историк поинтересоваться происходившим и попытаться разобраться.