Литературная Газета, 6537 (№ 51-52/2015) - [11]

Паламарчук книги любил. Можно сказать, уважал, знал им цену, находил в них пользу, признавал за ними достоинство, не мог причинить книге ущерб, как если бы она была существом не совсем неживым. Он собрал эксклюзивную библиотеку не из изданий особо ценных, редких, хотя и таких у него было много. Любой значительный писатель помимо повседневных усилий делает, как выразился классик, «большую работу своей жизни», и часто книги – важнейшие в этом соратники.

Петя захворал за сколько-то лет до ухода. Болезнь меняет человека, и однажды я догадался, в каком смысле это может относиться к Пете. Он вдруг, практически ни с того ни с сего, сделал мне книжное подношенье – роскошное издание «Античная эпиграмма». Объяснение было: Петя знал о моей слабости к этой эпохе, я в тот момент как раз работал над текстом об одном древнеримском персонаже. «Ты же интересуешься античностью, бери!» – сказал он в ответ на моё лёгкое недоумение. В общем, казалось бы, ничего особенного, друг помог другу. Но у меня остался осадок недоумения, не неприятного, а просто недоумения. Было ощущение, что он не столько хочет обрадовать меня, сколько избавляется от книги, в которой потерял потребность. Вроде бы не очень высокий мотив, но не для человека, пребывающего в его положении. Он уже не только был болен, но и выглядел больным.

Этот случай легко бы забылся, когда бы не получил продолжения. Петя стал раздаривать книги. Хорошие, разные и, как я понимал, одинаково ему ненужные, вернее сказать – те, что перестали быть его соратниками в «большом деле».

Утвердился я в этой мысли после того, как он вручил мне вдруг ардисовское издание стихов Набокова. Надо сказать, что на Набокове мы тогда, во время первого же цедээловского вина и сошлись. Все, или очень многие, любят и ценят романы Набокова, не все любят его стихи, хоть я и зря. И тут вдруг мы стали цитировать их друг другу наизусть, это всегда бывает приятно – встретить умного и тонкого, понимающего человека.

И вот я получаю от Паламарчука в подарок стихи Набокова. Надо сказать, это было время, когда Владимира Владимировича уже понаиздавали в стране. И стихи, и особенно бесчисленные «Лолиты» – всё было в лапах жадных любителей запретного чтения. Так что факт дарения именно этой книги полностью исключал материальный момент и приобретал значение только символическое. Я окончательно в этом удостоверился, когда заглянул внутрь. Книга принадлежала Пете долго, читалась часто, что называется, с карандашом. Подчёркивания, отдёргивания, вопросительные знаки. То есть я получил возможность проследить поверх известных мне стихотворений Набокова ещё и течение критической тени Паламарчука. Было интересно. И особенно интересно, когда я добрался до стихотворения «Мать». Приведу его, без этого разговор может стать несколько беспредметным.

Смеркается. Казнён. С Голгофы отвалив,

спускается толпа, виясь между олив,

подобно медленному змию;

и матери глядят, как под гору, в туман

увещевающий уводит Иоанн

седую, страшную Марию…

(«Мать»)

Стихотворение блестящее, но на сугубо христианский взгляд неприемлемое. В конце автор спрашивает мать Спасителя, не лучше ли бы ему не отправляться на крест, может, спасение всех этих человеков не стоит его мук?

Заслуживает внимания тот факт, что стихотворение было зачёркнуто крест-накрест Андреевским крестом. Причём карандаш был не тот, что в случае прочих подчёркиваний: там он было какой-то деликатный, как бы извиняющийся за вторжение, здесь же было начертано жирно, окончательно. Сказать по правде, у меня и самого это стихотворение вызывало, если применить канцелярит, вопросы. Но как-то я не слишком концентрировался, проскальзывал сознанием, а тут Петя меня словно ткнул носом. Я позвонил – объясни, мол: почему крест? Дословно его мысль я сейчас уже не вспомню, но смысл был таков: стихотворение ему очень нравится, прямо бередит душу, но ему непонятно, как это Господь попустил, чтобы столь отвратная мысль явилась в столь совершенной художественной форме.

«Попущение творчества», как сказано у одного из старых авторов. Отсюда вопрос – не греховно ли сочинительство как таковое? Это было темой нескольких наших разговоров, всегда непьяных. Паламарчук не слишком почитал Блока, но вдруг стал его цитировать: «замутнены, может быть, сами истоки вдохновения!» Вообще он посмеивался над попытками духовной жизни вне религиозной сферы у других, особенно современных авторов. «Изобретатели страдания» – он соглашался, это лучшее определение для них. Но Набоков был его слабостью, и вот, подарив мне его стихи, он как бы выполол это дивное растение из своего сада.

Вернусь к мысли, уже выше прозвучавшей: с какого-то момента Пётр Паламарчук начал прощание с этим миром, как ни пафосно это прозвучит. Хочется понять, по какому принципу он отбирал ненужное, то, что можно «здесь» оставить навсегда без сожаления. Наверное, это мой домысел, возможно, даже какая-то умственная красивость, но я почему-то убеждён: он с какого-то момента уже довольно точно знал, что ему не понадобится «там». Он отправлялся налегке. Если «там» есть своя библиотека, то, я думаю, Пётр Паламарчук в неё записан, и было бы очень любопытно заглянуть в его личный формуляр.