Литературная Газета, 6518 (№ 30/2015) - [40]

На самом деле «страх Божий», который Леонтьев громогласно объявил главным признаком истинной веры, вовсе не противоречит христианской любви, в отсутствии которой «уличали» философа оппоненты. Наоборот, он, согласно святым отцам православной церкви, – ключ к христианской любви. Другое дело, что Леонтьев этим ключом пользовался не всегда по назначению, особенно когда входил в азарт, но ведь и богословской претензии у него тоже не было.

Примечательно, что в «ненастоящем христианстве» Леонтьева чаще всего обвиняли не богословы, а светские философы и пуб­лицисты. Судить христианина, настоящий он или ненастоящий, достаточно или недостаточно в нём милосердия и любви, – исключительная привилегия Самого Господа. Те, кто самовольно берёт на себя эту миссию, впадают в прелесть.

Всем им, мнившим себя жрецами «просвещённого гуманизма», неприятно было выслушивать «архаичные» внушения о страхе Божием, призывы в смирении уподобиться простой русской крестьянке, сначала убояться Бога , а потом уже браться рассуждать, как «по-Божьему обустроить мир», если кому-то, после того как убоится, захочется его обустраивать. Господь, напоминал Леонтьев «христолюбивой» русской интеллигенции, нигде не обещает спасения через «совершенствование общественного строя», внушая человеку совсем другую идею подвижничества: общество ты можешь усовершенствовать, только усовершенствуя самого себя.

Эта евангельская истина ускользнула от возомнившего себя инженером Вселенной нового европейца. В этой «забывчивости», в отступлении от основ христианского вероучения Леонтьев и усматривает основную причину нравственной, эстетической и интеллектуальной деградации некогда духовно могущественной и прекрасной цивилизации. «В Европе гниль и смрад. Европейское всеблаженство – всепошлость. На кой нам прах Европа?» – взывает Леонтьев к русскому благоразумию.

Он надеется, что Россия не утратила способность сопротивляться экспансии европейской «всепошлости» благодаря полученной при христианизации византийской закалке. Русская душа жива, пока она византийка, пока она признаёт естественную иерар­хию, пока не пленяется западным стилем мысли. Всякая европейская по происхождению идеология требует сведения всей разнообразной и прекрасной сложности бытия к простым дихотомическим формулам, а это и есть гибельное упрощение, отсюда прямой путь к революции и самоуничтожению.

Не все оппоненты Леонтьева были открытыми сторонниками революционной идеологии, но почти всем им в той или иной мере была свойственна европейская претензия инженерно усовершенствовать общество. «Если Бога нет, то какой же я после этого штабс-капитан?» – недоумевал известный персонаж романа Достоевского «Бесы». «Если Европа нам «на кой прах», то какой же я после этого интеллигент?» – не меньше должен озадачиться призывом Леонтьева «просвещённый европеец» из русских. Ведь у него по большому счёту нет никакого значительного смысла в жизни, кроме смысла сделать из России Европу. Жить без смысла человек не может, вот и ненавидит он того, кто пытается у него смысл отнять.

Но не за скандальную резкость сопричли либералы Леонтьева к мракобесам и фундаменталистам – ему не могли простить того, как он раскованно и свободно, с полным презрением к новоевропейскому этикету, называет белое белым, а чёрное – чёрным.

Победа над Ваалом

Мы сидим и говорим об этом не на скамейке, а на поваленном дереве, примяв ногами крапиву, чтобы не острекаться. Леонтьеву, этому enfant terrible в европействующем семействе, наговорившему и Европе, и собственной интеллигенции столько дерзостей, полагается, видимо, принимать гостей в дебрях заброшенного парка. И чтоб встречала их, и водила сквозь заросли крапивы и папоротника, и рассказывала о кургане не избыточествующая «европейским гуманизмом» дама, а внучка тех, кто трепетал от средневекового «страха Божия» и чей трепет она, сама того не осознавая, до сих пор носит в себе.

Рассказывая о «барине», который умер за полстолетия до её рождения, Марья Михайловна хвалит его за заботливость о крестьянах, за хозяйскую рачительность и основательность. Перепривитые от барских, антоновские яблони дают плоды, которые лежат до мая. Сливы и вишни в одичавшем саду тоже были отменные. За прудом смотрели, глубина здесь была до четырёх метров, на лодках плавали, а нынче всё поросло рогозом.

Никогда ещё, ни в одном музее, не было у нас такого экскурсовода. Штатные гиды всегда нарочиты – уж больно они стараются оживить неоживляемое, выдать служебную функцию за посвящённость, здесь же всё было естественно: радушно принимает гостей натруженная крестьянка, искренне благодарная жившему здесь полтора столетия назад барину за то, что он для неё, в её тоскливое одиночество, привлекает людей из большой жизни и что благодаря ему её родная деревня авось не умрёт. И речь у неё удивительно грамотная для крестьянки. Ведёт нас по жутковатому лесу и так живописует его, что и мы очень скоро привыкаем видеть здесь великолепный парк.

– А там вон, где битые кирпичи, стоял барский дом. Ещё небольшой кусок стены остался. Флигель? Я этого слова не понимаю, оно что значит?.. Нет-нет, это тот самый дом, где баре жили.