Литературная Газета, 6502 (№ 12/2015) - [44]

А в это время Нюргун озабоченно рассматривал дар побратима: «Больше на алтан2 похож, да блеск иной. Будто изнутри светится, сам по себе. На серебро смахивает, да цветом не тянет... Покажу кузнецу, он-то должен знать. Небось что-нибудь да и сработает для сынишки будущего – Саргы вот-вот должна родить... Нет, не отдам я подарок друга в чужие руки. Подрастёт сын, сам решит, что с ним делать. Его будет камень...»

* * *

И пришёл недоброй памяти 1642 год...

Осаждённый казацкий гарнизон предпринял отчаянную вылазку, чтобы оттеснить якутские отряды подальше от острога. Роями взбесившихся ос носились над полем битвы тяжёлые боевые стрелы, весело посвистывала картечь, хриплыми, осипшими голосами кричали сражающиеся и стонали жалобно раненые...

Десятник Серафим приметил в серёдке вражьих рядов высокого воина в сверкающих доспехах и старательно навёл на него дуло пищали: «Видать, из тойонов. Покончу-ка с ним...»

Нюргун к тому моменту тоже высмотрел себе жертву: «Не меньше чем сам воевода!» и натянул тугой лук.

– Ты, догор?! – вскричал вдруг Серафим, признав в рослом якуте-тойоне побратима. Но приклад пищали уже знакомо ударил в плечо, и свинец уже летел, нацеленный не знающей промаха рукой.

– Эн, дуруг?! – запоздало признав в мнимом воеводе побратима, в отчаянии вскричал и Нюргун. Но тетива тройного лука успела пропеть свою краткую победную песнь, чтобы остановить, остудить горячее Серафимово сердце.

Не увернуться от свинца, не уклониться от стрелы... Пали оба побратима замертво. Набрав один из последних сил пригоршню родной земли, прошептав другой мертвеющими губами: «Государев наказ[?]»

* * *

И рос-подрастал в остроге парнишка Нюргун. Ясно дело, не попом наречённый сим бесовским именем (тот прозвал его Иваном), а своим покойным батюшкой Серафимом. И не было для него лучше забавы, чем любоваться игрой солнечных лучей на подаренном отцом камне. «Подрасту, стану самоцветы резать, а не людей», – говаривал он товарищам-казачатам. И те над ним смеялись.

И рос-подрастал в одном из хангаласских аласов парнишка со странным для слуха якутского именем Сэрэпим. И мечтал он о том великом дне, когда подрастёт и самолично закажет кузнецу украшение для матери из странного и мягкого жёлтого железа – подарка отца. И будет это витой, удивительной красоты обруч – знак бесконечного Мира и Добра...

__________________________

1 «Быыhаатынг, догор» – спас, друг (як.).

2 алтан – медь (як.).

Теги: Современная проза

Прощай, Шерляга…

Фото: ИТАР-ТАСС

[?]Дим Димыч, как зовут старика Толчеева знакомые, захандрил. Не то чтобы телом заболел, а - душой заметался. Бранил незлобиво, по-стариковски власти за то, что по своему недомыслию развалили всё вокруг – работу, налаженный быт, посёлок, да саму жизнь, наконец. Упрекал время, на которое выпала его старость, одинокого и безродного старика, который, как и все здесь, подался на Север за длинным руб­лём, а тот на деле оказался фальшивой купюрой. Некоторые из оставшихся в умирающем посёлке Шерляга мужиков, ещё не старых, значительно моложе Дим Димыча, бичуют, пьют горькую не просыхая. Старик Толчеев тоже в молодости крепко закладывал, но уже давно отказал себе в этой слабости и оттого переносить хандру было ещё тяжелее.

Последняя баржа

В конце концов не выдержал, собрал котомку и подался через реку Печору в райцентр. На пароме и встретила его бывшая завуч, самая старшая из бывших учителей бывшей Шерлягской школы Галина Прокопое, проработавшая в ней 36 лет.

– Тоска зелёная съедает, Дмитриевна, – пожаловался ей старик. – А ты никак на родном пепелище была?

– Была, – вздохнула учительница. – Дети и муж не пускали, да и правда, лучше б не ездила. Школа порушена, мой кабинет химии тоже. Я даже ничего оттуда не вывезла…

– Ты ведь той же баржой, на которой увозили детей, уезжала?

– На той. Пока жива буду, не забуду. Вы на берегу сбились сиротливой кучкой, как овцы без пастуха, и махали нам вслед. А мы стояли, обнявшись, кружком и плакали. Я всю дорогу проревела. Жалко Шерлягу.

– Жалко…

Лесной посёлок Шерляга Троицко-Печорского района Республики Коми умирал не сразу, не вдруг, не с уходом той баржи, которая увозила последних ребятишек – и детдомовских, и своих, родившихся и выросших здесь. Умирал медленно, постепенно, как тяжелобольной человек, угасая год за годом и уже не веря предписаниям врачей и нарочито бодрым заверениям родственников. "Врачи" давно вынесли ему приговор – неперспективный. Потому что вся экономика его, а значит, и жизнь, впрочем, как и жизнь всего здешнего края, до 90-х годов держалась исключительно на лесе. По подушевым спискам жило в посёлке Шерляга в советское время около 400 человек. Одни валили лес, другие его сплавляли. Было две организации – по заготовке и сплаву леса, и как бы отдельно друг от друга существовало два посёлка, хотя по административному делению числился один, но разделённый на две половины. В каждой – свой садик, клуб, магазин, столовая, контора. Даже молочно-товарная ферма была. Только школа одна на всех.

Нельзя сказать, что люди здесь жили веками. Этот таёжный край когда-то был местом ссылок и лагерей. Затем заключённых сменили приехавшие по вербовке и оргнабору. За ними потянулись добровольцы – те, кто хотел заработать: денег на машину или кооперативную квартиру, северный стаж, северную пенсию. Словом, временщики. Они разбавили и отодвинули дальше в тундру местное население. И жили по временной схеме – в домах барачного типа без газа, воды и санузлов, с завистью глядя на болгар, которые по межгосударственному соглашению валили лес по соседству, но жили, хоть и временно, в благоустроенных поселениях. И когда после распада СССР и социалистического блока болгары уехали, местные жители наперегонки кинулись занимать оставленные ими в соседних районах благоустроенные квартиры.