Литературная Газета, 6480 (№ 38/2014) - [18]

Выстрел

По мне промахнулись – и первая скрипка

По ране старинной скользнула смычком,

Безумный оркестр на паузе зыбкой

Навек онемел... словно рухнул ничком...

Осталась сложнейшая партия: почерк

и стиль навсегда безнадёжно слабы;

Смотри: бездыханное сердце грохочет,

катясь по ступеням судьбы,

Припомни, – что мы так легко зачеркнули, –

Последняя воля погибшего дня,

Себе ты верна, как летящая пуля,

что послана насмерть – и прямо в меня.

Душа – прототип преисподни, но с нами

Блистательный блюз породниться спешит;

Трубач окровавленными губами

в тебя выдыхает остаток души.

Эскиз портрета

Типаж – классическая знать,

стиль – безнадёжно современен,

чтоб не было соблазна знать,

в каком безумствует колене.

Каких изысканных свобод

дитя или любовник сменный?

Бездарность времени взведёт

артмудрость в степень озарений,

где археологи идей

ведут раскопки горизонтов,

нежданно взорванных, древней

библиотек... смертей-экспромтов...

На опрокинутых умах,

сердцах и – что там ещё бьётся?!

Чтоб не было соблазна – в снах

искать себя на дне колодца...

Фетишизация пустот –

край неба роскошью капризной

бестактность времени убьёт...

и мудрость в степени цинизма

нас обналичит в странный знак –

Век гениально неразменен –

чтоб больше не желалось знать,

в каком юродствуем колене…

Эмигрантский вальс

По набережным, где седые деревья,

по следу Офелий...

М. Цветаева

По набережным, где седые деревья,

по следу Офелий

всё скатываюсь, ежечасно не веря,

что мягко не стелют.

От берега – бесконечно далёкий –

стык неба и моря;

От прадедов – бесконечно высокий –

стык боли и горя.

По солнечным, в горизонт уходящим,

по рельсам – проклятий –

проскальзываю, исторический ящер

низложен! – опять я...

Без берега – бесконечно несносен –

сбой старта – на финиш;

А время-то – головы косит и косит –

сбой «проклял» на «примешь».

Россию-то потеряли! Не жалко –

жалею о людях,

закопанных на чужих полустанках,

их нет – и не будет!

По набережным, где деревьев седины,

их нет – и не будет!

Поверх всех голов цинично невинны –

их нет – и не будет!

Без прошлого – вдоль искромсанных сосен –

наколки столетья;

Возмездье-то беды носит и носит

без устали... впредь я...

Тень Гамлета окликать перестану;

по следу Офелий

просыˊпались сквозь чужие страны

«Родные Емели».

О фонарятах

На улицах остыли фонари,

В пустой душе раскланиваться не с кем,

Легко всю пересортицу сотри

Из памяти по убежденьям веским.

По свежеобезличенным мечтам

Шагай калёным обухом разврата,

Всё правильно теперь: и здесь, и там

На улицах все фонари изъяты;

Изломанные тени до утра

Качались бы на костылях измятых,

Страдали бы под гулкое: «Ура!»

О так и не рождённых фонарятах.

Валентин РЕЗНИК

Я жил во времена Ахматовой

* * *

Не мне судьбу свою охаивать

И над злосчастной долей плакать.

Я жил во времена Ахматовой,

Твардовского и Пастернака.

Пускай на дребезжащей каре я

Возил обшарпанную тару,

Но был сподвижником Гагарина

И современником Ландау.

И как недуги и лишения

Со мною справиться могли,

Когда в подобном окружении

Мои земные дни текли?

К чужим заслугам не примазываюсь,

Чего-нибудь да стою сам,

Лишь крепче памятью привязываюсь

К тем календарным именам.

* * *

Был язык мой и тёмный и грубый,

Был мой быт суетлив и тяжёл,

Может быть, только медные трубы

Я ещё на земле не прошёл.

Но слагая строптивые строки,

Я за шкуру свою не дрожал,

Хоть, случалось, не раз попадал

Под горячую руку эпохи.

Мне газеты такое талдычили,

Мне цыганки такое плели,

Что, казалось, вот-вот – и наличными

Получу я всё счастье земли.

Я шумел на рабочих собраниях,

Безрассудно начальство кляня,

Но внушительным голосованием

В профбюро выбирали меня.

Я толкался на книжных толкучках,

Фета на Евтушенко менял,

И порой всю до капли получку

В злополучных местах оставлял.

Я изнашивал тело, как джинсы,

Душу, словно антоновку, тряс.

Ничего, кроме прожитой жизни,

Не оставил себе про запас.

1979 г.

* * *

Я коротаю день короткий

Тем, что по городу брожу

И на прилавок, полный водки,

Без всякой зависти гляжу.

Не поверну проворно ухом,

Коль намекнут сообразить,

Что там какая-то сивуха,

Мне и не то случалось пить.

Ещё и до сих пор во взоре

Печаль, рождённая войной.

Я пил в таких размерах горе,

Что и не верится порой.

Как умудрился не сломаться,

Дожить до нынешнего дня.

Вот вам, ребята, рубль двадцать –

Опохмелитесь за меня.

1973 г.

ЗА ЧТЕНИЕМ ШОЛОХОВА

Ночь ни звука не выдаст,

Мне сегодня не спится…

Умирает Давыдов

На трёхсотой странице.

Умирает взаправду,

Свинцом перемеченный,

Умирает за правду,

Непеременчивый.

Может, всё это кажется, –

Хоронить ещё рано,

Может, дальше окажется –

Не опасная рана,

Может, чудо скрывается

В последнем абзаце?

Чуду так полагается –

Совершаться внезапно…

Но чудес не бывает,

На войне убивают.

ПАМЯТИ МАТЕРИ

Я мамину фамилию ношу,

Поскольку ею был рождён в КАРЛАГе.

И потому на гербовой бумаге

Я только ей одной принадлежу.

Как бы я ни был в мире одинок,

Я только с ней, пускай и мёртвой, дружен.

И мне никто, кроме неё, не нужен.

Я маменькин пожизненно сынок.

* * *

Расклёванная вдребезги горбушка

Лежит в тени берёзовых ветвей,

И сыплет равнодушная кукушка

Цифирью суеверною своей.