Литературная Газета, 6394 (№ 48/2012) - [23]

Но вот "пришли иные времена - взошли иные имена", и всё изменилось. Биографии стали отличаться какой-то цинической индифферентностью, если не сказать, наплевательством. А особым шиком жанра сделалась демонстрация нескрываемого презрения и к герою, и к читателю. Возможно, это произошло из-за того, что объектом жизнеописаний перестали быть герои подлинные - ими зачастую стали симулякры.

Вот стукнуло полвека "великому и ужасному" В. Пелевину. С чем подошёл один из - заслуженно или нет, - безусловно, культовых писателей начала тысячелетия (какое время, такой и культ)? Каждая следующая его книга - слабее предыдущей. Это признаётся даже критиками, много лет кормившимися на базе ПВО (так зовут Пелевина фанаты). Миф "подпольщика", анахорета, не появляющегося на публике даже ради получения премии, всем наскучил и перестал работать на популярность. Последний роман "S. N. U. F. F." продавался хуже всех пелевинских книг, так что уменьшилась и коммерческая доминанта.

Именно в такой ситуации и появилась юбилейная книга Сергея Полотовского и Романа Козака "Пелевин и поколение пустоты". Авторы - журналисты. Причём если Полотовский - из когорты квазиэлитарной медиабратии, то Козак - полный тёзка рано ушедшего театрального режиссёра - тяжеловес "жёлтой" прессы. Работал в одиозной газетке "Жизнь", ныне возглавляет журнал с говорящим названием "Папарацци". И, хотя нашей "папарачечной" далеко до западной, стиль и методы иноземных коллег унаследованы в полной мере. Легко предположить разделение функций в этом стихийном тандеме. Полотовский был призван накачивать интеллектуальные мышцы издания. Козак - обеспечивать скандальность и дежурство у замочной скважины. Надо сказать, что первый справился со своей задачей не в пример оптимальнее второго. Вернее, ему пришлось справляться, выполняя двойную нагрузку. Р. Козак урок провалил. Что за папарацци, который не прорвался в спальню - или ванную комнату - объекта? Всё равно, что шпион, не добравшийся до тайника с чертежами полигона. Между тем авторы в тексте несколько раз признаются, что герой - В.О. Пелевин - не удостоил их не только чаепитием, но даже телефонным разговором. Короче, в глаза они не видали того, о ком наваяли не маленький том.

Мнение блогера happy_book_year: "Представить информацию "бытовую" о писателе не удалось, авторы предложили взамен как бы биографию творчества. Что, к сожалению, свелось к хронологии выхода произведений, их краткому пересказу и какому-никакому анализу", - исчерпывает содержательный анализ биографии. Но не её нейролингвистический дискурс. К. Мильчин, которому книга вроде тоже не понравилась, несмотря на это, пытается тандем оправдать: "Ругать авторов за то, что они мало выяснили о своём герое, было бы кощунством. Они опрашивали людей, которые знали Пелевина, собирали факты - можно было бы, конечно, опросить ещё с десяток людей (могу с ходу подкинуть пару-тройку фамилий), но моя претензия вовсе не в том, что Полотовский с Козаком плохо собирали информацию. В конце концов над своей таинственностью Пелевин работает не покладая рук. Плохо другое: авторы усиленно пытаются заполнить лакуны в биографии своего героя трюизмами, лирическими отступлениями, абзацами "или вот ещё любопытный факт на заметку трудящимся".

Но и тут всё просто: Мильчин как никто знает секреты производства подобного продукта, но раскрывать эти секреты выйдет себе дороже - без невольного саморазоблачения литературному критику, книжному обозревателю журнала "Русский репортёр" не обойтись. А ведь ларчик "Пелевина и поколения пустоты" вовсе не оборудован сверхсложным запорным устройством. Уже из названия, "ненавязчиво" пиарящего самый известный и успешный роман героя - "Чапаев и Пустота", следует, кому адресована книга и как к адресатам относятся автор романа и его биографы. Максим Кантор как-то заметил: "Писатель ровно ничем не интересен сверх того, чем интересен каждый человек. Но если он может выразить нечто - пусть это будет понимание боли другого, иной задачи у писателя нет". Произведения В. Пелевина отличаются не просто полной глухотой и нечувствительностью к боли других, но бесподобным неверием в то, что у человека вообще может болеть что-то, кроме зуба.

Проектная литература, ярчайшим представителем которой Пелевин является, отличается способностью строить сюжет и его перипетии от противного и работать на опережение, как теперь говорят, трендов. "От противного" касается базовых, традиционных ценностей данного общества. Если бы Л. Улицкой предоставили на выбор получить грант на книгу, к примеру, о Сергии Радонежском и Даниэле Штайне, она стопроцентно выбрала бы второго, независимо от суммы, - протестанта и попирателя основ даже собственной весьма либеральной конфессии.

Пелевин работает в таком же формате. Он, казалось бы, ставит традиционные для русской литературы "последние вопросы", но делает это в экзотическом, нетрадиционном, соблазнительном оформлении. Восточные культы и практики, дао, Кастанеда и Ошо приятно будоражат то, что находится на месте воображения у "офисного планктона" - основного потребителя пелевинской продукции. Глюкогенные ассоциации создают иллюзию причастности к какой-то запредельной "тайной доктрине". Первоисточников эта публика не читала, и роман "Преступление и наказание" кажется ей чем-то вроде "Юности честного зерцала" (если бы данная страта подозревала о существовании такового). Последовательным размыванием, избеганием традиционных ценностей объясняется и относительный успех Пелевина и Улицкой на Западе.