Литературная Газета, 6358 (№ 07/2012) - [37]

С "немцем" всё более или менее понятно: "Аккуратист. Любит порядок. По его огневым налётам можно проверять часы". Это отмечают и Григорий Бакланов, и Вячеслав Кондратьев, и авторы с "той" стороны. Например, Зигфрид Ленц воспроизводит логику и поведение военных моряков, которые получили боевое задание, а, выйдя в море и по рации услышав о капитуляции, размышляют, как вести себя, чтобы не нарушить дисциплину.

Один из персонажей романа Генриха Бёлля точно следует отцовскому наставлению "спать с женщиной не реже одного раза в месяц". А вот что чувствует герой Даниила Гранина, которому женщина недвусмысленно предлагает себя. Двадцатилетний разведчик в отчаянии и ярости: "Но она ведь знала, что я ничего не мог, никто из нас тогда не мог. И всё равно мне было стыдно за свою немощь. Я оттолкнул её, потом выругал, ударил, скинул её с нар, вытолкал из землянки. "Сука, сука окопная!" - кричал я ей вслед". А дело в элементарном недоедании, голоде, превративших зимой 1941-1942-го защитников блокадного Ленинграда в "доходяг, дистрофиков".

А за линией фронта противник жил "безопасно и роскошно. Машины могли подъезжать сюда, доставляя из Пушкина горячие обеды, сосиски с гарниром, тёплое пиво". А рождественский стол с сардинами, ананасами, зеленью, ромом и салфетками во вражеском блиндаже, который должен был взорвать наш голодный боец, буквально привёл его в оцепенение - "руку у него свело, не мог же он бабахнуть в такую роскошь". Что для русского шок, то для немца - норма[?] Это Восточный фронт, а, скажем, в Венгрии - своя специфика: другой герой романа Бёлля по воле случая оказывается на передовой с чемоданом, набитым бутылками вина, за которым его послал начальник - он "любил побаловать себя токайским". Действие, заметим, происходит весной 45-го, в самом конце войны[?] Это, конечно, детали военного быта, но национальный характер проявляется в них весьма отчётливо.

Ну а как немцы воспринимают русских? Герой повести Франца Фюмана капитан, бывший профессор классической филологии повторяет тезисы нацистской пропаганды о превосходстве арийской расы над тёмными душами "семитско-монголо-негроидной наследственной крови". Но повторяет из страха быть заподозренным в неблагонадёжности, понимая, что это "чистейшая чепуха, ничего общего с наукой не имеющая".

Кажется, дальше всех в понимании характера русских и сути войны продвинулся Герберт Айзенрайх. "Тут не в Сталине дело, а в Толстом", - говорится в его рассказе с характерным названием "Звери с их естественной жестокостью". К зверям автор относит и героя-повествователя (сравнение своих соратников с хищниками встречается и у Фюмана). Этот солдат получил от русской деревенской старухи сокрушительный нравственный урок. Он признаётся: "Теперь я знал, что мне нужно было узнать: что я побеждён - до конца моей жизни. С этого мгновения я знал: даже если мы дойдём до Владивостока и победим весь мир, для меня эта война закончилась поражением - и не только эта война".

Ощущением поражения, потерянности этого поколения, отвращением к войне проникнуты произведения Ледига, Бёлля, Ленца, Борхерта[?] А за этим угадывается тень Ремарка: нацисты знали, что делали, когда жгли его книги.

Но вернёмся к Толстому и Сталину. Конечно, дело в Толстом, который, кроме прочего, помог наиболее проницательным из тогдашних наших противников понять нечто важное в характере народа, против которого они воюют. Однако и без Сталина, разумеется, не обошлось. Но это - наша головная боль и предмет споров, которым не видно конца. О чём споры? О цене Победы, о неизбежности такого числа наших жертв. Отголоски этих споров явственно звучат в сборнике.

В повести Василя Быкова фашисты схватили группу "партизанских пособников". Казнили всех, кроме одного. Партизаны сделали вывод: он - предатель, и приговорили к смерти. И хотя предательства не было - изощрённый план следователя СД, в том и состоял, чтобы загнать человека в ловушку и вынудить к сотрудничеству с оккупантами, - ему не верят, его гибель предрешена безжалостной логикой абсурда, согласно которой поступать по-человечески на войне смертельно опасно. Эту опасность остро ощущает и герой Кондратьева. Он подкараулил ночью немца, который пытался вытащить своего убитого брата с поля недавнего боя, и[?] отпустил его. Догадки, чем это чревато, - одна страшнее другой[?] Сходная ситуация описывается и у Григория Бакланова: немец неожиданно отпустил двух наших солдат, чем очень их озадачил[?] Блестящий комментарий Льва Аннинского: "Посмотреть в лицо - значит выпасть из цепочки, из общей связки, из команды и - поступить так, как поступает[?] просто человек с другим человеком. Если это хорошие люди".

А люди, понятно, разные. В повести Даниила Гранина через два десятка лет после войны встречаются четверо однополчан, вспоминают бои, живых и погибших товарищей. Мелькает фамилия некоего Баскакова, судя по всему, особиста. Из-за него пострадал политрук, обвинённый в пораженческих настроениях. Герой-повествователь возмущён: "Какое ж это пораженчество[?] Разве мы не боялись, что немцы прорвутся? Боялись. Факт". А вот реакция собеседников: "Комбат обернулся ко мне. Наверное, я говорил слишком громко, вознаграждая себя за то, что такие вещи мы старались в те времена не произносить вслух, даже думать об этом избегали". (Как и защитники Москвы у Константина Воробьёва: "Такие разговоры считались вражескими".) Но тот, кто не избегал думать, догадывался: "В тех условиях не следовало, особенно политработнику, допускать даже мысли такой[?] Мы должны были укреплять дух. Баскаков обязан был. У него свои правила". И своя правда. Понять её, оказывается, не легче, чем увидеть во враге человека[?]