Литературная Газета 6347 (№ 46 2011) - [32]

Может, он "книжный червь", которому, кроме книг, ничего не надо? Он и впрямь любил книги, собирал библиотеку, прекрасно книги оформлял. Но откуда же в его графике столько сока жизни, столько любви к обыденности, столько поэзии мелочей?

С более позднего графического автопортрета (1948), помещённого на обложку прекрасно изданного каталога, он и вовсе угрюмый старый брюзга в больших очках, словно у слепого.

И тут он на себя наговаривает! Я уже писала, что его поздние рисунки не менее светоносны, чем ранние, лишены сухости и старческого напряга.

В одной из телепередач режиссёр Пётр Фоменко сказал, что у каждого человека кроме обычных пяти чувств имеются ещё какие-то свои. У Дмитрия Митрохина точно были какие-то неведомые нам чувства - что-то вроде "парапсихологического" проникновения в "душу" предметов "малого" мира, понимание их личностных, индивидуальных проявлений и интенций. Мира плодов, цветов, рыб, склянок и прочей "ерунды".

На листах бумаги с отчётливой изысканностью японской гравюры, но также с невиданным российским напором изображаются "лица" фруктов, трав, орехов, рыб, их непростые индивидуальности, их сложные отношения друг с другом.

"Ананас и апельсин" (1962) - настоящее лирическое стихотворение о взаимоотношениях желтовато-пористого, ухоженного, шершавого и холодно-высокомерного ананаса с сочным, закрытым красноватой плотной кожурой, но податливым апельсином. Суть в том, что это не "сказочное" фантазирование. Художник идёт от "натуры", но видит в ней такое, что мы сами увидеть не в силах.

На рисунках ничего лишнего, всё просто, минималистично, а завораживает!

Автор любит контрасты. Рисунок "Яблоко и перочинный нож" (1963) даёт нам ощутить сквозь пылающую красную кожуру яблока его "мякоть", контрастирующую с гладкой "стальной" поверхностью ножа.

Акварель не растекается, а лепит форму, передаёт фактуру, плотность, твёрдость, проницаемость или непроницаемость предметов. Передаёт невероятную энергетическую заряженность этого "малого" мира.

А прозрачная сочность митрохинских виноградных гроздьев! А твёрдая шершавость его грецких орехов, некогда меня покоривших!

А рыбы (вероятно, мороженые, из соседнего магазина), наделённые характерами! Морской окунь - безнадёжный фаталист с мелким телом и мрачным провалом глаза. А щука с её извилистым хребтом, диагональю рассекающим лист, напоминает торпеду - острая, язвительная, злая.

Самое простое, простейшее под рукою мастера становится драгоценным, неким лирическим отпечатком "мировой гармонии", говоря высоким слогом.

Не могла оторваться от маленького пейзажа 1928 года "Ленинград. Кронверкский сад", где, в сущности, ничего нет. Три смазанные человеческие фигурки, голые зимние деревья с "нервными" извилистыми ветками, уходящая вдаль перспектива с виднеющимися домами. Ничего нет, а сердце замирает, так это всё безошибочно точно, просто, человечно увидено и запечатлено.

В поздние свои годы художник мог с такой же поэтической простотой запечатлеть и бесконечную стройку, увиденную из окна на Беговой ("Стройка на Беговой", 1958), и скромный уголок интерьера ("Уголок у окна", 1965), и аптечные пузырьки, скопившиеся на столе ("Аптечное стекло", 1965).

В сущности, своей графикой художник пропел гимн человеческому миру в самых домашних его проявлениях, миру, который, оказывается, и в самом деле создан "хорошо".

Вера ЧАЙКОВСКАЯ

«Не за то, что тенор или бас…»

«Не за то, что тенор или бас…»

КНИЖНЫЙ  

  РЯД

Об актёрских мемуарах, и не только

Мемуары любят все. А кто утверждает, что никогда их не читает и презирает этот жанр за низменность, явно лукавит. Всё же любопытство - едва ли не самый сильный природный инстинкт, побуждающий жаждущих непременно заглянуть в "закулисье" чужих жизней. А если в центре рассказа находятся самые, пожалуй, публичные люди на свете - артисты, читательский интерес только усиливается.

Правда, интерес этот с некоторых пор стал чисто обывательским. И виной тому - актёрская мемуарная литература, зачастую погружающая нас в самые подчас интимные обстоятельства знаменитых биографий, о которых раньше вслух и упоминать-то было не принято. Сегодня же, словно боясь быть непонятыми своими поклонниками, служители Мельпомены и Талии обоего пола (в том числе и ранее не замеченные в склонности к душевному стриптизу) в своих воспоминаниях (и в беседах с журналистами, где, кстати, не забывают посетовать на бестактность представителей СМИ) не обходятся без упоминания о сугубо личных событиях.

Пишут и говорят о многочисленных женитьбах, разводах и романах, несвоевременных беременностях и абортах. А иногда и о том, что рождение детей приносит одно лишь беспокойство и прочие неудобства[?] Если данное признание принадлежит актрисе, то её ещё можно понять: всё-таки, решаясь родить ребёнка, женщина рискует и здоровьем, и вынужденной паузой в карьере. Но когда об этом рассуждает артист, мужчина, которому даже при самом активном сочувствии своей прекрасной половине сама природа отвела роль созерцателя, это по меньшей мере странно.

Впрочем, стоит ли так уж особенно удивляться: артисты неслучайно издавна считались народом эгоистичным, сосредоточенным только на собственных персонах. Качество не из приятных.