Литературная Газета 6337 (№ 33 2011) - [30]

неприрученный Левиафан.

Раздвигает он воду солёную,

заставляет пучину кипеть…

Он железо считает соломою,

сокрушает, как дерево, медь.

Примирённому с Богом, счастливому,

омочившему пальцы в вине,

он зачем-то является Иову

и жене его ночью, во сне.

4. ОТРАЖЕНИЕ В РЕКЕ

На снегу вороны, как надгробья,

воробей – как маленький авгур,

и повсюду – странные подобья,

знаки человеческих фигур.

Ветер после нескольких попыток

уничтожить на снегу следы

развернёт горизонтальный свиток –

плоский символ неба и воды.

А поэт с большой трубой подзорной,

с колонковой кисточкой в руке

будет славить странный, иллюзорный

мир, изобразившийся в реке.

5. ИЕРОГЛИФЫ

На поверхности земли –

звери, люди, корабли,

арестанты, баи, геи,

вазы, стразы, скарабеи,

боги, демоны, цари,

троны их и алтари.

На поверхности бумаги –

пирамиды, саркофаги,

колесо, гончарный круг,

ибис, цапля и бамбук.

Будем делать шаг за шагом:

зыбь становится зигзагом,

небо – коршуном, а Нил –

богом крови и чернил.

Кто, за что и кем наказан?

Кто спасён, а кто погиб?

Смотрит мальчик длинным глазом

на плывущих в речке рыб.

Он, зовущий Музу в гости,

от тоски на волоске,

чертит молча рыбьей костью

иероглиф на песке.

6. ШМЕЛЬ, СТРЕКОЗА, РЕПЕЙНИК И РЫБА

Подчиняясь высшим интересам,

мелкий шмель гудит, как пылесос,

мельтешат над речкою и лесом

стаи металлических стрекоз.

Спит репейник, как цыганский табор,

завершивший летнее турне.

и, попав в двойную сеть метафор,

рыба говорит «прощай» волне.

Это искус, морок, наважденье,

По былому миру лития,

Или же зачатье и рожденье

логосов двойного бытия?

7. КУЗНЕЧИК

  о. Игорю Цветкову

Близка мне исландская сага,

где скальд воспевает осот,

где пастырь на склоне оврага

словесное стадо пасёт,

где в зарослях диких растений

под сенью искусств и наук

таится непризнанный гений,

творец паутины – паук.

Блажен, кто в страданиях весел,

кто знает таинственный путь,

но трижды блажен, кто повесил

кузнечику арфу на грудь.

* * *

Никому не клялся, не лгал, не давал зарока,

по земле ходил, как печальный монах-расстрига…

В виде речки мелкой текла по земле дорога,

и шальные птицы без нот исполняли Грига.

Взяв ковригу хлеба и соли в льняном мешочке,

сколько чёрствых крох ты оставил

в вагонах спальных?

А теперь на праздник ты сыну везёшь и дочке

в золотом ларце скорлупу от яиц пасхальных.

Голубь клюв зарыл в оперенье своей голубки

и воркует, стонет на птичьей своей латыни,

им бы тоже, бедным,

склевать по одной скорлупке,

да лихая жизнь приучила беречь святыни.

И земля куда-то под вальс уплывает венский,

голубям шальным не видать твоего подарка –

пусть клюют по крупке

слежавшийся снег крещенский

из чужой руки у собора Святого Марка.

* * *

Есть на свете старики и дети –

перед Богом и собой честны.

Крепко спят они и на рассвете

видят удивительные сны.

Там, обнявшись, клавесин и флейта

музыки рождают благодать –

и психолог из команды Фрейда

эти сны не в силах разгадать.

Вот они плывут на остров Патмос

косяками разноцветных рыб.

Но при чём здесь Эрос иль Танатос

иль убитый горем царь Эдип?

* * *

В объятьях дня хрустального

плыву среди свечения

в ладье вагона спального

до места назначения.

Но всё, в чём глаз купается,

не ловится на удочку –

лишь яблочко катается

по маленькому блюдечку.

И возникают синие

с каким-то странным норовом

таинственные линии

на блюдечке фарфоровом.

И линии сплетаются,

и яблочко катается,

и ангел в платье шёлковом

за удочку хватается:

он сквозь завесу зыбкую

увидел из окна,

как золотою рыбкою

в ночи плывёт луна.

* * *

Кто ты – борец, провидец,

служащий за гроши,

или же очевидец

смерти своей души?

Гаснет свечи огарок,

и на исходе дня

бережно, без помарок

пишут стихи меня.

Что ж мы ломаем копья,

если опять зимой

снежные хлынут хлопья

в город забытый мой?

* * *

Скажи мне, милый, что перрон

карболкою пропах,

что в чёрном кружеве ворон,

сидящих на ветвях,

и в чёрном бархате небес,

и в шёлковой пыли

ты угадал удельный вес

огня, воды, земли;

что сёстры Лия и Рахиль

и их отец Лаван

в пространстве четырёх стихий

уже явились нам,

и нужно только молвить: вот

в круженье белых мух

который год, который год

пасёт овец пастух…

* * *

В пальцах гончара крошится глина,

и замёрзла в студенце вода.

Мир прекрасный, как перо павлина,

не возникнет больше никогда.

Звёзды ночью украшают небо,

как глазки павлиньего хвоста…

Кто же скажет, что важнее хлеба

в этом мире стала красота?

Тихо пляшут мелкие стрекозы,

светляки в траве – как угольки.

и похожи на зачатки прозы

среди волн снующие мальки.

Так их много, что попытка снова

создавать какой-то сложный текст

нас приводит к униженью слова,

к жизни звука в поколенье «next».

* * *

1.

    Ирине Евсе

Богомол на воле расставил усы-антенны.

Как сигналы «sos», дождевые он ловит капли.

И рифмуют смело цветущие хризантемы

лепестки свои с опереньем японской цапли.

Наступила осень – и стало темно и голо.

Перестал сизарь ворковать со своей голубкой.

Лёгкий пух небесный, летящий от уст Эола,

отменяя пафос, прикинулся снежной крупкой.

В телефонной трубке я голос знакомый слышу,

тёплый ветер с моря с кавказским звучит

акцентом:

«Я сегодня буду орехи бросать на крышу,