– В аннотации к твоей книжке «Хочу быть бедным», вышедшей только что в издательстве АСТ, говорится, что отношение к тебе со стороны «прогрессивных» литературных кругов резко отрицательное. Тебя называют реакционером, мракобесом, даже фашистом. Как ты умудрился дойти до жизни такой?
– Да у нас как только кого не называют. Я и сам однажды назвал критика Ермолина титанически глупым, так ему это до того понравилось, что он даже в буклете Академии российской современной словесности поместил данную характеристику рядом со своей фотографией. А про женщину-критика Юзефович сказал я однажды нечаянно, не со зла, а по ходу жизни, что её место на помойке, так она с тех пор старательно избегает всех мест, где я бываю. То есть никаких не избегает, потому что я ведь не бываю нигде. Зачем? Куда ни придёшь – обязательно или Ермолин, или женщина-критик, или Андрей Василевский сидит и ест. Ну вот я и не стал ходить.
– Но согласись: посещение тусовок – это обязательный ритуал в современном литпроцессе. Не тусишь, не светишься – значит, или маргинал, или тебя вовсе не существует…
– Мне корпоративные дружбы неприятны, я чувствую в них опасность. Чуть увяз коготок – и ты уже не то чтобы не свободен (это ещё ладно, всё равно «жить в обществе и быть свободным от общества…»), но как-то очень неприятен себе. Есть тут и гордыни изрядно (типа тварь ли я дрожащая или сам по себе, без дружб, право имею), но есть всё-таки и профессиональная гигиена.
– В твоём понимании критик – это…
– Паралитератор. Из критика писатель примерно как из паралимпийца – олимпиец. Из олимпийца, правда, паралимпиец тоже никакой: он же инвалидной коляской управлять не умеет… Я это, конечно, говорю не как правильно, а как есть, отталкиваясь от собственного горького опыта.
– У тебя, насколько мне известно, есть парочка неопубликованных романов, рассказы. Ты навсегда завязал с прозой?
– Нет, парочки нет уже. Один я сокращал-сокращал, да так и досокращал до того, что он весь куда-то девался. Второй… не помню даже, что с ним. А навсегда завязать хотелось бы, конечно. Потому что, откровенно говоря, очень мешает работать. Иной день талант какой-никакой новый открыть некогда – всё сплошь мысли: «А вдруг сам прославлюсь, тогда вообще работать не надо будет».
– И много открыл?
– Есть немножко. Не хочу называть, а то вдруг окажется, что это не я открыл. Расстроюсь ещё.
– Ну хорошо, оставим в покое открытые-неоткрытые тобой таланты. Современная русская проза устраивает тебя в целом? Ты видишь имена, которые наверняка останутся в нашей литературе?
– Этого я не знаю, какие останутся. Скажем так, есть авторы, которые в разной степени соответствуют тому, что я о литературе думаю (навскидку: Роман Сенчин, Алексей Серов, Валерий Былинский, Олег Зайончковский, Дмитрий Быков, Людмила Улицкая – социальщики и реалисты, короче). Эти люди если думают и не так, как я, то по крайней мере о том же, о чём я думаю. Я их понимаю. И есть такие, которых не понимаю. Тут уж начинается фундаментализм: «Чужого быть не должно». Правило «пусть расцветают все цветы» не для критика. Васильки красивее овса, но агроном их ненавидит.
– То есть ты фактически на войне? Но это ведь только если говорить о злом критике. Бывают же ещё и добрые – которые не ругают всех подряд, но и хвалят того, кто этого заслуживает. Скажем так, критики, которые в какой-то мере становятся для писателей соавторами, очень помогают им. Ты же тоже не ругаешься налево и направо.
– Солдат на войне тоже не столько стреляет, сколько копает. Я рад, когда доводится поспособствовать превращению рукописи в книгу или скромному читательскому успеху готовой книги, это гораздо приятнее, чем кого-нибудь отругать. А «программа» моя, на которой я основываюсь, проста: не думай о том, что жизнь может дать литературе (это внутренняя кухня писателя), думай о том, что литература может и обязана дать жизни. И ещё: книга должна быть читателю заботливой матерью или требовательным отцом, а не весёлым собутыльником или капризной любовницей.
– Никогда не задумывался, почему стал критиком? Ну вот как это происходит? Что должно быть в человеке, чтобы он наступил на горло собственной песне, отложил рукописи своих романов и полез рыться в чужие?
– Тут задумываться не о чем, всё просто. Однажды нужно было писать диссертацию по современной литературе, делал я это плохо, «шила милому кисет – вышла рукавица», то есть критика. А о своих собственно литературных способностях я всегда был и остаюсь весьма скромного мнения, так что никакого «на горло песне», наоборот. Стараюсь делать то, что меньше не получается.
– Если бы у тебя была возможность учредить крупную литературную премию, какой она стала бы?
– Во-первых, постарался бы сделать так, чтобы главные деньги тратились не на вознаграждение писателю, а на продвижение его книги (принцип «дайте удочку, а не рыбу»). Во-вторых, начал бы организовывать равное представительство авторов и судей: не только «свои», но и «чужие». Допустим, свои – это «православие, самодержавие, народность», чужие – «свобода, братство, равенство». Можно наоборот. Если бы это удалось организовать технически, глядишь, и результат бы не такой, как всегда.
