Литературная Газета 6329 (№ 25 2011) - [43]

– Но театр – организм, жизнеспособность которого поддерживать крайне сложно. Как живёте?

– Пока помощи нет – на энтузиазме. И на кредитах. Правда, появилась надежда получить спонсорскую поддержку. Как вы понимаете, коммерческую аренду мы, конечно же, платить не можем. Я благодарен моим коллегам за самоотверженность. У нас сложилась потрясающая команда. И главное – нам поверил зритель. Бог свидетель – я не собираюсь на этом деньги делать. Это не коммерческий театр.

– У такого театра есть преимущества по сравнению с репертуарным, который по природе своей достаточно инертен?

– Мне кажется, что трансформация театра неизбежна. Времена такие, что необходимо взять всё лучшее от репертуарного театра и от антрепризы и синтезировать нечто жизнеспособное. Плоха ведь не антреприза как принцип театральной деятельности, а её чрезмерная коммерциализация. Сегодня трудно содержать труппу в 80 человек, из которых только 25–30 активно заняты в репертуаре.

– Но как быть с теми, кто театру отдал жизнь?

– Не вина их, а беда, что государство не в состоянии обеспечить им достойную старость. К сожалению, любые преобразования проходят через человеческие судьбы. Но я имел в виду не столько ветеранов, сколько тех, кто ещё полон сил, но не может реализовать себя в репертуарном театре.

– А это уже проблема медийности: публика в большинстве случаев идёт смотреть живьём тех, кого она видела вчера в телевизоре.

– Я тоже приглашаю медийных актёров, потому что не могу брать других. Решить эту проблему, что называется, «в лоб» не получится. Самореализация для актёра во все времена была самым больным вопросом. И каждый отвечает на него только сам. Раньше народ, между прочим, тоже валом валил в театр смотреть на тех, кого полюбил по кино.

– Вы сказали, что любите ввязываться в то, что ещё не делали. А страшно не бывает?

– Бывает, я же нормальный человек. Иногда думаю: ну и зачем я в это влез, играл бы в театре свои две-три роли. Но всё искупается невероятной радостью преодоления. Я Стрелец, упёртый донельзя, и сибиряк к тому же.

– Попробовать свои силы в кинорежиссуре тоже из упёртости решили?

– Хочу узнать – сумею или нет. У Андрея Александровича была любимая фраза: талант – это умение увлечь себя на поставленную задачу. Я сумел увлечь себя и группу на эту историю. Сейчас снимают только о том, что жизнь – дерьмо. Но если так, то жить бессмысленно! Я с этим не согласен. Я не стремлюсь взойти на некий киноолимп. Я испытываю себя. Получится – отлично, нет – пойму, что я этого делать не умею. Но ведь узнать, на что я способен, я смогу, только когда попробую. Это не будет великий фильм, и я это понимаю. Это не будет Феллини. И не надо! Я хотел снять своё кино. И всё.

– И рискнули Пьера Ришара на главную роль пригласить?

– Ну, это была не совсем моя идея. Меня к ней Витя Добросоцкий подтолкнул, мы ведь решили «Продавца игрушек» экранизировать. Поначалу волновался: это же Ришар, что я там ему буду режиссировать! Потом успокоился: он тоже человек, профессионал, что-то я ему предложу, что-то он мне. Я хотел уйти от чистой комедии. Он всегда играл весёлых идеалистов, мне захотелось предложить ему трагическую роль. Его это увлекло.

– И как вам кинопроцесс со стороны режиссёрского стула?

– Мы ни одного съёмочного дня не отменили, хотя снимали и на Красной площади, и в Историческом музее, и во Внукове, который ради съёмок не закроешь. Я никогда не стесняюсь говорить, что чего-то не знаю. Сразу сказал группе, что без их помощи мне не обойтись, хотя они мне в сыновья годились. И никаких отдельных вагончиков у меня не было: мороз, он для всех мороз. Ребята увидели, как я сам через несколько дней во всё это выгрался, и мы стали командой. Одним словом, мне была дана возможность попробовать – я ею и воспользовался. А что получилось, судить будут зрители.

– И всё-таки театр остаётся в вашей жизни главным. Чем он вам сегодня интересен?

– Он всегда был мне интересен тем, что давал возможность говорить со зрителем о том, что его сегодня волнует. К сожалению, сейчас таких случаев всё меньше из-за отсутствия достойной современной драматургии. Люди разучились слушать, вникать в суть взаимоотношений. Всем правит экшен, губя и театр, и кинематограф. Движение не требует душевных и мыслительных затрат. Кино на экшене существовать может, пусть и в суррогатном виде, театр – нет. И не нужно говорить, что публике думающий театр не нужен. Это неправда! Они приходят на «Веронику» и слушают, затаив дыхание. Людям хочется видеть искренние чувства. А мы уродуем и чувства, и язык, с помощью которого пытаемся их передать. Мой герой в «продавце игрушек» говорит о том, что волнует меня самого. Люди знакомятся по Интернету, объясняются в любви по мобильному телефону, превращаются в примитивных животных, у которых ничего не осталось, кроме первобытных инстинктов. Женщина свергнута с пьедестала богини. Мир становится публичным домом, блошиным рынком, где всё продаётся и покупается и ничто не стоит дорого. Каждый раз, когда я произношу со сцены этот монолог, думаю: вот сейчас будет шквал, освищут вчистую. Но всегда стоит гробовая тишина. Молодые мои партнёры говорят: Юрий Борисович, а что нам после этого играть? С залом надо искать общий язык и можно его найти, если выбрать верную интонацию. Не надо всех считать быдлом. Героиня «Вероники» становится личностью, когда ей открываются сложные чувства, когда ею овладевает страх за другого – не за себя. Вот этого почти нет в нашей жизни. На мой взгляд, сегодня современной можно считать только ту драматургию, которая заставляет слушать слово. Которая противостоит распаду. Нельзя загонять человека в тупик!