Литературная Газета 6311 (№ 06 2011) - [54]

Последние аккорды войны

День Победы застал её в Чехословакии. В ночь на 9 мая у Нины было на узле связи ночное дежурство. О капитуляции немецких войск ей сообщили на рассвете. Она была одной из первых, кто узнал в городе о конце войны. Срочно побежала будить старшего по службе. Сержант взял карабин и выбежал на улицу, чтобы дать салют. Потом выстрелы послышались со всех сторон. Город салютовал Победе весь день.

Но война не закончилась. В июне 1945 года их воинскую часть перебросили на Забайкальский фронт. Непосредственно в боевых действиях воинская часть задействована не была. Они осуществляли связь. Япония капитулировала 2 сентября 1945 года, а вместе с этим событием закончилась и военная служба Нины.

Валентина ЛУШНИКОВА, СЕРДОБСК Пензенской области

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 2 чел. 12345

Комментарии:

«Жестокий расцвет»

Живые и мёртвые

«Жестокий расцвет»

СУДЬБА

Ольга. Запретный дневник : Дневники, письма, проза, избранные стихотворения и поэмы Ольги Берггольц. – СПб:. Издательская группа «Азбука-классика», 2010. – 554 с. + вкл. (64 с.) – 5000 экз.

В своих воспоминаниях об Ольге Берггольц тоже переживший блокаду Александр Крон тепло писал о чёрных картонных «тарелках» радиосети и уличных репродукторах: «Когда ослабевший от голода ленинградец брёл своей падающей походкой по почти безлюдной, заметённой снегом улице, репродукторы бережно передавали его из рук в руки, – там, где кончалась слышимость одного, начиналась зона слышимости другого».

Нечто подобное можно сказать и обо всём лучшем, что было тогда в нашей литературе, в поэзии, которая тоже «сопровождала», поддерживала людей в те тяжкие годы.

«Зона слышимости» Ольги Берггольц – одна из самых незабвенных.

Весной сорок второго года в дневнике писательница вспоминала страшную минувшую зиму: «ленинградцы, масса ленинградцев лежит в тёмных, промозглых углах, их кровати трясутся, они лежат в темноте, ослабшие, вялые (Господи, как я по себе знаю это, когда лежала без воли, без желания, в ПРОСТРАЦИИ), и единственная связь с миром – радио, и вот доходит в этот чёрный, отрезанный от мира угол – стих, мой стих, и людям на мгновение в этих углах становится легче – голодным, отчаявшимся людям».

Одно стихотворение того декабря называлось «Разговор с соседкой», да и всё, что Берггольц писала в эту пору, поистине было разговором с соседями, сотоварищами, который она вела, как скажет позже, «по праву разделённого страданья», испытывая то же, что они, и говоря «за всех»:

О, ночное воющее небо,

дрожь земли, обвал невдалеке,

бедный ленинградский ломтик хлеба –

он почти не весит на руке…

(«Разговор с соседкой»)

А город был в дремучий убран иней.

Уездные сугробы, тишина…

Не отыскать в снегах трамвайных линий,

одних полозьев жалоба слышна.

Скрипят, скрипят по Невскому полозья.

На детских санках, узеньких, смешных,

в кастрюльках воду голубую возят,

дрова и скарб, умерших и больных…

(«Февральский дневник»)

Впоследствии Берггольц с восхищением напишет о комсомольцах так называемых бытовых отрядов: «Они ходили по диким тогдашним домам и спасали тех, кто уже не мог встать. И спасли десятки тысяч людей…»

Но не то же ли, в сущности, делала она сама?

Как сказал десятки лет спустя, уже над гробом писательницы, Фёдор Абрамов, слышавший её выступления в госпитале, тяжелораненым: «Совершалось чудо: силою слова, силою только одного человеческого слова, правда, слова Ольги Берггольц, безнадёжно больные, истощённые, умирающие воскресали к жизни».

И в свою очередь, своей благодарностью и любовью вдохновляли, окрыляли её, только что потерявшую мужа, обессиленную, превратившуюся, по собственным словам, в «ненужную, еле волочащую ноги единицу»! Получавшая множество добрых писем и отзывов («увидите её – обнимите»), Ольга Фёдоровна признавалась дневнику: «Я хожу сегодня целый день взволнованная, возрождённая и смущённая (курсив мой. – А.Т.)».

Выпущенный к столетию со дня её рождения (по инициативе Натальи Соколовской) сборник «Ольга. Запретный дневник» напоминает о том, что её тогдашние, да и позднейшие читатели не знали, что за спиной у неё, как будет потом сказано в стихах, «такие утраты и столько любимых могил».

И это были не только смерти детей и гибель первого мужа, поэта Бориса Корнилова («кулацкого последыша»), но и всё испытанное в конце 30-х годов, когда «всё, что ты любил, начнёт тебя терзать», когда тебя объявляют «врагом народа» и бросают в застенок, пусть «всего» на полгода: «Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в неё, гадили, потом сунули её обратно и говорят: «Живи».

У меня угрюмые рассказы,

песенка – чернее уголька, –

говорилось в предвоенных стихах Берггольц.

Но я живу – ещё одно осталось –

В бою другого грудью заслонить.

(«И всё неодолимее усталость…»)

И она доказала, что это были не просто слова, поднявшись в дни войны надо всеми собственными горькими мыслями и переживаниями.

А ведь, помимо вражеской, существовала тогда и другая жестокая блокада, созданная и «высокими» сановниками, укрывавшимися в смольнинском бомбоубежище не только от снарядов, но и от правды («Теперь запрещено слово «дистрофия», – саркастически зафиксировала Берггольц в дневнике 23 марта 1942 года), и «массой чиновников, боящихся чёрт знает чего», – всей «бюрократической железной системой», которая «не даёт людям вымолвить живого, нужного, как хлеб, слова».