Литературная Газета 6247 (№ 43 2009) - [79]

Мы для неё были сокровищем. Бедная моя мама.

И вот теперь они оба сидят в первом ряду и ждут моей лекции. Когда-то очень давно, когда я был совсем маленьким, а зал казался мне ещё больше, я также усаживался в первом ряду. Тогда мама приводила меня сюда на воскресные сказки* отца, и, чтобы оставить лучшие места для гостей, мы, как свои люди, располагались в первом ряду, откуда диапозитивы было видно хуже всего. Потом мама умерла, и я потерял всякий интерес к сказкам. Я и раньше-то ходил туда только потому, что мне было хорошо сидеть рядом с мамой, держать её за руку и ощущать, с каким вниманием она следит за каждым словом отца.

А теперь они оба сидят передо мной и ждут моих слов. Ускользну потихоньку, думаю, стоит им только отвести глаза. Ускользну, думаю, делая вид, что просматриваю записи и жду удобного момента. Наконец мама что-то вполголоса говорит Старому, и они обмениваются долгими взглядами, и в это мгновение я, неуклюже сутулясь за кафедрой и слегка наклоняясь, отступаю вглубь салона. Бросаю быстрый взгляд, чтобы проверить, заметили ли они, и вижу, что оба наблюдают за мной.

— Сынок, сынок!.. — ворчит укоряюще отец.

Он поднимается неохотно и медленной поступью направляется к кафедре. Ну наконец-то, думаю, пусть идёт за кафедру, там его место. А моё — в первом ряду, возле мамы. Так что сажусь я с ней рядом так же, как когда-то, и так же, как тогда, хватаюсь за её руку. Наверное, мне было страшно, что она может внезапно уйти и оставить меня одного. Но теперь она здесь. И я рядом с ней. И отец тоже там, за кафедрой, где его место. В огромном салоне уже совсем темно, как и должно быть в киносалоне, чувствую, что мама вся превратилась во внимание так же, как когда-то, уставившись взглядом вперёд, где в ореоле настольной лампы вырисовывается строгий профиль моего отца. Наконец-то, говорю про себя. Сколько лет, Господи, чтобы всё наконец встало на свои места. И только тогда чувствую, как на сердце легчает. И, наверное, совсем полегчало бы, если бы не сомнение, что всё это всего лишь сон. За это не люблю я состояние полусна: не знаешь, где сон и где — явь.

Перевела Райна МАНДЖУКОВА

* сказки — в болгарской культурной традиции беседы на популярные темы в широком кругу слушателей.

Волчьи ночи

Рукопожатие

Волчьи ночи

ПРОЗА

Емилиян СТАНЕВ (1907–1979)

В сумерках, когда мгла опустилась над полем и стал алым от заката снег, пять волков, лежавших в редком лесу перед шоссе, тронулись к горе.

Они шли прямо на юг к сияющим снежным пикам, озарённым лучами заходящего солнца и искрящимся своими сугробами высоко в синем безоблачном небе.

Ни один из волков не обернулся назад, чтобы посмотреть на те места, где все шесть дней бродил в поисках еды. Открытая равнина устрашала их телеграфными столбами, в чьих проводах играл ветер, голыми деревьями, наклонённой, будто копьё, жердью сельского колодца, едва заметного на горизонте.

С опущенными хвостами и склонёнными головами, ловя дыхание мороза, волки медленно шли один за другим.

Самым первым шёл предводитель, огромный, отливавший красным волк, упорно смотревший перед собой, словно следивший голодным взглядом за некоей точкой на горе и боявшийся не уследить за ней глазами; за ним двигалась подавленная, злая волчица, после два старых волка и позади всех — белёсый.

Он был самым мелким и всегда шёл последним. Его шерсть была гладкой и чистой, а небольшая голова походила больше на собачью, чем на волчью. Глаза смотрели не так сурово и мрачно, как глаза его товарищей, и в мягкой поступи его длинного тела было что-то недоверчивое и встревоженное. Он часто отставал и рылся в снегу, чуя какую-нибудь кость, мышь или кротовую нору, которую другие не заметили.

За те шесть дней никто из волков ничего не ел. Но белёсый с собачьим своим обонянием почуял возле одной овчарни скелет умершей осенью овцы и две конских ноги. Он отстал и глодал голые, побелевшие от снега и земли кости, которые не утолили его голод, но всё же несколько успокоили живот.

Теперь белёсый был настороже. Всё чаще волки огрызались друг на друга, и всё чаще их шерсть вставала дыбом на спинах. Теперь они лежали в лесу далеко один от другого и смотрели тяжёлыми, горящими глазами. Два старых волка подстерегали друг друга, а голодная, нетерпеливая волчица пыталась принудить всю стаю завыть. Когда никто не поддержал её, она стала ластиться к каждому из волков, а потом подло пыталась укусить.

Белёсый очень хорошо знал, что значит быть укушенным. Знал, что всё станет ещё хуже, если начнётся грызня. И поскольку голод не измучил его так сильно, он держался благоразумно — быстро и ловко избегал её зубов, не огрызался и не дразнил. И она его оставила, потому что его спокойствие отталкивало. Но та неизбежная минута, когда один из волков будет съеден, приближалась. Белёсый чувствовал её приближение.

Его переполняло желание завыть, он сел в снег и тревожно рассматривал бескрайнюю синеватую равнину, над которой сгустились вечерние сумерки. Ему хотелось вернуться и оставить своих товарищей, но одиночество пугало. Он то догонял их, то вновь отставал и как-то удивлённо следил быстрым своим взглядом, пока те исчезали в широкой, поросшей густым лесом ложбине, с которой и начиналась гора. Потом он догнал их, бесшумный, как его собственная тень, влачившаяся с краю от него по снегу.