Литература. 9 класс. Часть 1 - [5]

«Это моё, и то моё же».

И стали князья про малое

«это великое» молвить

и сами на себя крамолу ковать.

А поганые со всех сторон приходили с победами

на землю Русскую.

О, далеко залетел сокол, птиц избивая, – к морю!

А Игорева храброго полка не воскресить!

По нём кликнула Карна, и Желя

поскакала по Русской земле,

горе людям мыкая в пламенном роге.

Жёны русские восплакались, приговаривая:

«Уже нам своих милых лад

ни мыслию не смыслить,

ни думою не сдумать,

ни глазами не повидать,

а злата и сребра совсем не погладить».

И застонал, братья, Киев от горя,

а Чернигов от напастей.

Тоска разлилась по Русской земле;

печаль обильная потекла посреди земли Русской.

А князи сами на себя крамолу ковали,

а поганые,

с победами нарыскивая на Русскую землю,

сами брали дань по белке от двора.

Ибо те два храбрых Святославича,

Игорь и Всеволод,

уже коварство пробудили раздором,

а его усыпил было отец их —

Святослав грозный великий киевский —

грозою:

прибил своими сильными полками

и булатными мечами,

наступил на землю Половецкую,

притоптал холмы и овраги,

взмутил реки и озёра,

иссушил потоки и болота.

А поганого Кобяка от Лукоморья,

из железных великих полков половецких,

как вихрь, исторг:

и пал Кобяк в граде Киеве,

в гриднице Святославовой.

Тут немцы и венецианцы,

тут греки и моравы

поют славу Святославу,

корят князя Игоря,

потопившего богатство на дне Каялы —

реки половецкой, —

просыпав русского золота.

Тут Игорь-князь пересел из седла золотого

в седло рабское.

Приуныли у городов забралы,

а веселие поникло.

А Святослав смутный сон видел

в Киеве на горах.

«Этой ночью с вечера одевали меня, – говорит, —

чёрным покрывалом

на кровати тисовой;

черпали мне синее вино,

с горем смешанное;

сыпали мне из пустых колчанов поганых иноземцев

крупный жемчуг на грудь

и нежили меня.

Уже доски без князька

в моём тереме златоверхом.

Всю ночь с вечера

серые вороны граяли у Плесеньска,

в предгардье стоял лес Кияни,

и понеслись они, вороны, к синему морю».

И сказали бояре князю:

«Уже, князь, горе ум полонило;

это ведь два сокола слетели

с отчего престола золотого

добыть города Тмутороканя

или испить шлемом Дона.

Уже соколам крыльца подсекли

сабли поганых,

а самих опутали

в пути железные».

Темно было в третий день:

два солнца померкли,

оба багряные столпа погасли,

и с ними два молодых месяца —

Олег и Святослав —

тьмою заволоклись

и в море погрузились,

и великую смелость возбудили в хиновах.

На реке на Каяле тьма свет покрыла —

по Русской земле простёрлись половцы,

точно выводок гепардов.

Уже пал позор на славу;

уже ударило насилие на свободу;

уже бросился див на землю.

И вот готские красные девы

запели на берегу синего моря:

звеня русским золотом,

воспевают время Бусово,

лелеют месть за Шарукана.

А мы уже, дружина, остались без веселья!

Тогда великий Святослав

изронил золотое слово,

со слезами смешанное,

и сказал:

«О мои дети, Игорь и Всеволод!

Рано начали вы Половецкой земле

мечами обиду творить,

а себе славы искать.

Но без чести для себя вы одолели,

без чести для себя кровь поганую пролили.

Ваши храбрые сердца

из крепкого булата скованы

и в смелости закалены.

Это ли сотворили вы моей серебряной седине?

А я не вижу уже могущества

сильного,

и богатого,

и обильного воинами

брата моего Ярослава,

с черниговскими боярами,

с воеводами,

и с татранами,

и с шельбирами,

и с топчаками,

и с ревугами,

и с ольберами.

Те ведь без щитов, с засапожными ножами,

кликом полки побеждают,

звоня в прадедовскую славу.

Но сказали вы: „Помужествуем сами:

прошлую славу себе похитим,

а будущую сами поделим!“

А разве дивно, братья, старому помолодеть?

Когда сокол в линьке бывает,

высоко птиц взбивает:

не даст гнезда своего в обиду.

Но вот зло – князья мне не пособляют:

худо времена обернулись.

Вот у Римова кричат под саблями половецкими,

и Владимир – под ранами.

Горе и тоска сыну Глебову!»

Великий князь Всеволод!

Неужели и мыслию тебе не прилететь издалека

отчий златой стол поблюсти?

Ты ведь можешь Волгу вёслами расплескать,

а Дон шлемами вылить!

Если бы ты был здесь,

то была бы раба по ногате,

а раб по резани.

Ты ведь можешь посуху

живыми копьями стрелять —

удалыми сыновьями Глебовыми.

Ты, буйный Рюрик, и Давыд!

Не ваши ли воины

золочёными шлемами в крови плавали?

Не ваша ли храбрая дружина

рыскает, как туры,

раненные саблями калёными

на поле незнаемом?

Вступите же, господа, в золотые стремена

за обиду сего времени,

за землю Русскую,

за раны Игоревы,

буйного Святославича! <…>

О, стонать Русской земле,

вспоминая первые времена

и первых князей!

Того старого Владимира

нельзя было пригвоздить к горам киевским;

теперь же встали стяги Рюриковы,

а другие – Давыдовы,

но врозь у них полотнища развеваются.

Копья поют!

На Дунае Ярославнин голос слышится,

кукушкою безвестною рано кукует:

«Полечу, – говорит, – кукушкою по Дунаю,

омочу шёлковый рукав в Каяле-реке,

утру князю кровавые его раны

на могучем его теле».

Ярославна рано плачет

в Путивле на забрале, приговаривая:

«О ветер, ветрило!

Зачем, господин, веешь ты навстречу?

Зачем мчишь хиновские стрелочки

на своих лёгких крыльицах

на воинов моего милого?

Разве мало тебе было под облаками веять,

лелея корабли на синем море?

Зачем, господин, моё веселье

по ковылю ты развеял?»

Ярославна рано плачет

в Путивле-городе на забрале,

приговаривая: