Литератрон - [13]

- Ты сам должен об этом позаботиться. Ратель ищет что-нибудь подходящее.

- В каком плане?

- В любом: какой-нибудь проект, новую мысль... Он хочет выдвинуть свою кандидатуру для Четвертого Плана, и он не доверяет Фалампену, хотя тот до сих пор его поддерживал.

- И ты думаешь, я смогу ему помочь?

- Этого от тебя и не просят. Нужно, чтобы Ратель мог связать свое имя с каким-то делом большого размаха, поражающим воображение, а главное, требующим денег. Понимаешь, что я хочу сказать: атом, секретное оружие, генетика... Я уже решила втянуть Жан-Жака в производство спутников.

Недавний запуск первого советского спутника оказал особенно сильное воздействие на умы. От безграничности перспективы, которую открывала предо мной Югетта, у меня даже голова закружилась. Я попытался отделаться шуткой:

- Ты, надеюсь, не хочешь все-таки, чтобы я полетел на Луну.

- Я хочу, чтобы ты с нее спустился, идиот! - воскликнула она, влепив мне тумак, что обычно предвещало смену ее настроения.-Не пройдет и десяти лет, как спутники начнут применять для радио и телевидения. Жан-Жак будет первым в этом деле, и поэтому Ратель ценит его на вес золота. Постарайся придумать что-нибудь в таком роде. Об этом-то я тебя и прошу.

Югетта просто смеялась надо мной. Я не был ученым и едва ли мог считать себя литератором. Моя способность к подражанию, моя склонность к лингвистике производили впечатление только на профанов: я располагал довольно туманными сведениями о предмете, зато широко пользовался техническими терминами, вводя в заблуждение даже кое-кого из специалистов, разбиравшихся в предмете не больше, чем я, но сделать какое-либо открытие, придумать что-нибудь самостоятельное я был начисто не способен.

Я начал проклинать риторический склад своего ума. Словами, говорил я себе, можно сделать все, кроме одного - реальных вещей.

Однако я ошибался. Несколько дней спустя, разбирая свои бумаги, я наткнулся на брошюру, которую Больдюк давал мне год назад в Лозанне и до которой у меня тогда не дошли руки. Теперь я машинально перелистал ее, перед тем как бросить в корзину. Судя по заглавию, речь шла о языке и литературном стиле: ни то, ни другое не представляло для меня никакого интереса при теперешнем моем умонастроении. И вдруг на открытой наугад странице в глаза мне бросились слова: punched cards, electronic computer, electronic brain... Лихорадочно я принялся за чтение. Как ни странно, но это сообщение, сделанное на литературном съезде, почти полностью касалось электроники. Автор в общих чертах описывал машину, которая после того, как в нее закладывался текст, в течение нескольких секунд выносила приговор:

"Это Шекспир, год 1603, с манерой Марло в пределах 0,08% и следами Бэкона. Обнаружена неправильно поставленная запятая на двадцать третьей строке сто второй страницы".

Это было слишком прекрасно, чтобы быть правдой. Мгновенно я представил себе все возможности, которые открывала такая машина, будь она сконструирована на деле. Впрочем, автор утверждал в заключение: применение такой машины уже теперь позволило бы "не только произвести коренной переворот в изучении литературной стилистики, но и в самом языке".

Я посмотрел на дату под статьей: 1954. Сколько времени потеряно зря1 Как могло случиться, что спустя столько лет об этой чудо-машине еще не заговорили? Кто эти ученые, которые держат ее втуне? Или она перекочевала по ту сторону "железного занавеса"? Как бы то ни было, пора распахнуть перед ней врата истории. Наш век давно ждет машину слов. Благодаря ей литература, педагогика, информация, политика наконец-то станут точными науками. Всю ночь я бредил машиной, строил грандиозные планы. А на рассвете нашел для нее название: литератрон.

ГЛАВА ПЯТАЯ,

в которой я служу своей родине еще в одном качестве

Больдюку я, разумеется, ни слова не сказал о литератроне, ибо он, практичный и хитрый, как все южные польдавцы, был вполне способен украсть мою идею, чтобы вырваться, наконец, из университетского пленения, куда он попал из-за своей подмоченной репутации.

Делая вид, что тема эта меня отнюдь не интересует, я под различными предлогами связался со специалистами, могущими дать мне необходимые разъяснения, и в первую очередь с профессором Оксфордского университета мистером Винсентом, автором сообщения, столь меня встревожившего. Винсент связал меня с Джоссельсоном из Вайна, США, с Гюберина из Загреба, с Бофом из Лондона и со многими другими. Вскоре я имел уже довольно ясное представление о положении дела. Каждый ученый, работавший над этим вопросом, шел своим путем, и идеальная машина, описанная Винсентом, так и не была сконструирована, однако элементы ее были разбросаны по десяткам лабораторий трех континентов.

Я не мог взяться за работу всерьез, не обеспечив себе солидной поддержки во Франции. Момент, увы, был самый неблагоприятный, так как в это время разыгрались события 13 мая 1958 года [Мятеж ультраколониалистов в Алжире]. В течение недели соотношение сил вокруг Рателя резко изменилось. Замешанный в деле "розового балета" Фалампен окончательно исчез с политического горизонта. [Скандальная история, имевшая место во Франции в 1958 году, в которой был замешан бывший президент национального собрания Ле-Трокер. Дело шло о тайных спектаклях, в которых выступали малолетние девочки в весьма откровенных костюмах]. Профессор Вертишу, который в результате навигационной ошибки в 1940 году в районе Лиссабона попал вместе с де Голлем в Лондон, вместо того чтобы согласно своим намерениям возвратиться в Виши, оказался, таким образом, в 1944-м в числе борцов за Освобождение, а в 1958-м, невзирая на свой преклонный возраст, получил пост министра совещаний и конференций и сразу стал весьма влиятельной особой, хотя и не самым светлым умом во Франции. А Фермижье дю Шоссон, оскорбленный тем, что его не позвали на первый прием в Елисейском дворце, подал в отставку, бросил все официальные дела и тут же принялся выпускать оппозиционный еженедельник.