Листья опавшие (1970—2000 годы) - [16]

***

С утра солнце, а потом туман, осенний, грибной. В лесу серень­кие рядовки, ровнень­кие, чистенькие. Целое ведро. А в больших лесах должны уже пойти белые, хотя у людей в ведрах больше подбере­зовики и подосиновики.

Осмотрелся и сам себе ужаснулся: попро­бовал присесть — и не смог. Почувствовал, какой я больной, от голо­вы да кончиков пальцев на ногах. Словно робот, слишком долго пробыв­ший под дождями, весь заржавел. Подумал о мучениях Пимена Еме­льяновича, у которого все тело изболевшееся, а нутро еще живое. А как душе, чувствуя все это?

Наверное, мучается, а хочет еще держаться на этом свете.

Известный совет­ский публицист Ана­толий Стреляный на волнах радио «Свобо­да» выступает в той же тональности, как и в свое время на страницах «Правды» и «Известий». Тогда он крепил социализм, теперь вспомнил, что он украинец, и раскручивает тему голодомора на Украи­не. Выступает на русской волне «Свободы».

***

Старые присказки хорошо звучат и на новый лад. Что касается нашего руководства, то старая присказка в новой редакции может звучать так: «Скажи, кто твой помощник или советник, и я скажу, какой ты руководитель». По этому признаку у нас полная «демократия» получается: подавляющее большинство помощников и советников — бывшие аппаратчики компартии.

***

Читаю мемуары о серебряном веке русской литературы и пробую постичь умом, какой мощный культурный уклад к тому времени был в России, кото­рый потом обвалили, затем несколько десятилетий добивали, обещая создать новый, но так и не создали, как и у нас не создали за короткий период белорусизации.

***

Так написано Пушкиным: «Зависеть от царя, зависеть от народа — не все ли нам равно? Отчета не давать...».

***

Неожиданно поджали морозы. Прогноз на ближайшие дни, а точнее, ночи — под тридцать. Жалею, что не могу выехать в деревню.

***

Насчет наших жалоб, что у нас нет настоящей литературной критики, что уровень ее довольно низок. «Состояние критики само по себе показывает сте­пень образованности всей литературы». Так думал Пушкин, и скорее всего, не ошибался.

Читаю, точнее, перечитываю дневники Пришвина. Абсолютное виде­ние и понимание, кто и что есть Сталин и что может ожидать впереди. А дневники вел и старательно прятал их. Может, это понимание и позволило ему выжить и не оказаться в той страшной мясорубке. А обращался же к Троцкому с просьбой помочь в печатании «Мирской чаши»». И получил заключение, что повесть при всех своих литературных достоинствах контрреволюционна. Видно, вовремя ушел в леса и начал писать «о собачках», как потом сказал тот же Сталин.

Еще из дневников Пришвина. «Уметь жить — это значит сделать, чтобы ко всем людям без исключения стоять лицом, а не задом. Уметь умереть — это значит лицо свое сохранить перед Господом. Лицо свое удержать как лицо в последние мгновения жизни».

И еще запись: «Тагор в Москве. Вот приехал из Индии смотреть, а я не хочу из Сергиева ехать в Москву. Тут много личного. Тагор богатый, я нищий. У него народ, в который он верит, у него школа. У меня народ как бы исчеза­ющий...»

***

Со вторника по пятницу был в деревне. Был и морозик, и оттепель была, в четверг вечером даже намело меленького снежка. А с утра назавтра солнышко, пригрев, которого хватило, чтобы и с крыш закапало.

На всю деревню только четыре школьника, и те из одной семьи. За целый день можно не увидеть на улице ни одного человека, если ему нет надобности выходить со двора.

Приход в редакцию Быкова. Принес рассказ. Сделан добротно, выписан. И выбор темы отличный. Ночь, машина. Дорога в Куропаты. Хорошое название «Желтый песочек». Среди тех, кого везут расстреливать, есть все — и бывший буржуй, и поэт, и коммунист, и крестьянин, и чекист, и уголовник. Первый номер будет чем открыть. И новость есть приятная: шесть с половиной тысяч подписки, больше, чем в предыдущем квартале.

***

Позавчера поездка в Тимковичи на открытие литературного музея Кузьмы Чорного. Через пятьдесят четыре года после смерти «награда нашла героя» — музей стал государственным. До этого времени был пришкольным. В свое время учителя ходили на станцию вагоны разгружать, чтобы построить под него отдельное здание. Романенко Зинаида Иосифовна, инициатор создания музея, приехала тоже. Старенькая уже, в стареньком выношенном пальто. И постаревшая, но подвижная дочь Чорного Рогнеда Николаевна. Сводила нас на могилы родителей Чорного.

Порадовала организация и отношение к открытию музея, и сами музейные работники, и местные власти. Скрыган Елена Николаевна, последний первый секретарь райкома, приехала тоже. И ужин в старицком ресторане на берегу озера, хлебосольный, без излишних возлияний. И приятная ночная дорога в Минск при легоньком тумане. Почему-то люблю ночные дороги, пустынность на них, уютное тепло машины.

***

Последние стихи Велюгина в «Полымі», мастерские, чеканные, простые и мудрые. И какое-то удивление, что такое могло случиться с ним: болезнь, кото­рая ведет за собой смерть. А стихи на удивление — чистые как слеза, горькие и такие нужные.

***

Заходил в редакцию Василь Владимирович Быков. Сказал просто, что болезнь моя видна на лице. Вспомнил свое, предостерег насчет сигареты, рюмки, от лишних волнений, посоветовал не делать резких рывков к автобусу на остановке. Вспомнил Адамовича, его потрясение в том московском суде, на который ему не надо было ходить, если бы не тот поход, жил еще бы Алесь Михайлович. Он жалеет его.