Лист - [5]

Варимся — вороны в супе…

А сверчок не существует.

Ни в камине.

Ни в помине.

И ни по какой причине.

"Мне и спится и не спится"…

Мне и спится и не спится.

Филин снится и не снится.

На пушистые сапожки

шпоры надевает,

смотрит он глазами кошки,

свечки зажигает:

— Конь когда-то у меня

был, как бес — крылатый.

Я пришпоривал коня

и скакал куда-то.

Бешено скакал всю ночь,

за тебя с врагами

саблей светлой и стальной

в воздухе сверкая.

За тебя! Я тихо мстил,

умно, —

       псы лизали

латы! Месяц моросил

светом и слезами.

Это — я! Ты просто спал,

грезил, — постарался!

Просыпайся! Конь — пропал.

Сабля — потерялась.

Мне и спится и не спится,

филин снится и не снится.

В темноте ни звезд, ни эха,

он смеется страшным смехом,

постучит в мое окно:

— Где мой конь? Кто прячет?

Захохочет… и вздохнет.

И сидит, и плачет.

"Во всей вселенной был бедлам…

Во всей вселенной был бедлам.

Раскраска лунная была.

Там, в негасимой синеве,

ушли за кораблем корабль,

пел тихий хор простых сирен.

Фонарь стоял, как канделябр.

Как факт, фонарь. А мимо в мире

шел мальчике крыльями и лирой.

Он был бессмертьем одарен

и очень одухотворен.

Такой смешной и неизвестный,

на муку страха или сна

в дурацкой мантии небесной

он шел и ничего не знал.

Так трогательно просто (правда!)

играл мой мальчик, ангел ада.

Все было в нем — любовь и слезы,

в душе не бесновались бесы,

рассвет и грезы, рок и розы…

Но песни были бессловесны:

«Душа моя, а ты жила ли,

как пес, как девушка дрожа?..

Стой, страсть моя! Стой, жизнь желаний

Я лиру лишнюю держал.

В душе моей лишь снег да снег,

там транспорт спит и человек,

ни воробьев и ни собак.

Одна судьба, одна судьба».

Детская песенка

Спи, мой мальчик, мой матрос.

В нашем сердце нету роз.

Наше сердце — север-сфинкс.

Ничего, ты просто спи.

Потихоньку поплывем,

после песенку споем,

я куплю тебе купель,

твой кораблик — колыбель.

В колыбельке-то (вот-вот!)

вовсе нету ничего.

Спи. Повсюду пустота.

Спи, я это просто так.

Сигаретки — маяки,

на вершинах огоньки.

Я куплю тебе свирель

слушать песенки сирен.

Спи, мой мальчик дорогой.

Наше сердце далеко.

Плохо плакать, — все прошло,

худо или хорошо.

Мартынов в Париже

Вы видели Мартынова в Париже?

Мемориальны голуби бульваров:

сиреневые луковицы неба

на лапках нарисованных бегут.

Париж сопротивляется модерну.

Монахини в отелях антикварных

читают антикварные молитвы.

Их лица забинтованы до глаз.

Вы видели Мартынова в Париже?

Мартынов запрокидывал лицо.

Я знаю: вырезал краснодеревщик

его лицо, и волосы, и пальцы.

О, как летали золотые листья!

Они летали хором с голубями,

они как уши мамонтов летали,

отлитые из золота пружины.

Какие развлеченья нам сулили,

какие результаты конференций!

Видения вандомские Парижа!

А он в Париже камни собирал.

Он собирал загадочные кремни:

ресницы Вия, парус Магеллана,

египетские профили солдат,

мизинцы женщин с ясными ногтями.

Что каждый камень обладает сердцем,

он говорил, но это не открытье,

но то, что сердце — середина тела,

столица тела, это он открыл.

Столица, где свои автомобили,

правительства, публичные дома,

растения, свои большие птицы,

и флейты, и Дюймовочки свои…

Был вечер апельсинов и помады.

Дворцы совсем сиреневые были.

Париж в вечернем платье был прекрасен,

в вечернем и в мемориальном платье.

"Знал и я раньше"…

Знал и я раньше,

да и недавно,

страх страницы…

Написать разве,

как над Нотр-Дамом

птицы, птицы.

Рассветал воздух,

воздух звезд. Луны

уплывали.

Транспорт пил воду

химии. Люди —

уповали.

Про Париж пели

боги и барды

(ваша — вечность!).

Ведь у вас — перлы,

бал — баллады,

у меня — свечка.

И метель в сердце —

наверстай встречи!

Где моя Мекка?

В жизни и смерти

у меня — свечка,

мой значок века,

светофор мига,

мой простой праздник,

рождество, скатерть…

Не грусти, милый,

все — прекрасно,

как — в сказке.

Гении горя

(с нашим-то стажем!),

мастера муки!

Будь же благ, город,

что ты дал даже

радость разлуки.

Башенки Лувра,

самолет снится,

люди — как буквы,

лампочки — луны,

крестики — птицы…

Будь — что будет!

Исповедь Дедала

М. Кулакову

В конце концов признанья — тоже поза.

Придет Овидий и в «Метаморфозах»

прославит имя тусклое мое.

Я лишь Дедал, достойный лишь Аида,

я лишь родоначальник дедалидов,

ваятелей Афин и всех времен.

В каком-то мире, эллинов ли, мифов,

какой-то царь — и Минос и не Минос,

какой-то остров — Крит или не Крит.

Овидий — что! — Румыния, романтик,

я вовсе не ваятель, — математик,

я Миносу построил Лабиринт.

Все после — критских лавров ароматы,

Геракл и паутинка Ариадны,

Тезея-Диониса маета,

Плутарха историческая лира

о быко-человеке Лабиринта,

чудовище по кличке Минотавр.

Все — после. Миф имеет ипостаси.

Я не художник. Я — изобретатель.

Лишь инструменты я изобретал:

топор, бурав и прочие…

                         а кроме,

пришел на скалы, где стоял Акрополь,

и где (я знал!) стоит художник Тал.

Там он стоял. В сторонке и отдельно.

В темнеющей от вечера одежде,

ладони рук, приветствуя, сомкнул.

Я поприветствовал и, обнимая

и постепенно руки отнимая,

отпрянул я! И со скалы столкнул.

Сын брата моего и мой племянник,

для девушек — химера и приманка,

для юношей — хулитель и кумир,

мечтатель мальчик с мышцами атлета,

вождь вакханалий с мыслями аскета,

которого учил я и кормил,

которого ни слава не манила,

ни доблести, и не было мерила

в его судьбе — сама собой судьба.