Лист - [2]

В твоих отчаянных снегах

гитары белое бренчанье.

Я твой солдат, по не слуга,

слагатель светлого прощанья.

— Нас океаны зла зальют…

О, не грози мне, не грози мне!

Я твой солдат, я твой салют

очей, как небо, негасимых.

— Каких там, к дьяволу, услад!

Мы лишь мелодию сложили

про то, как молодость ушла,

которой, может быть, служили.

"Гори, звезда моя, гори!"…

Гори, звезда моя, гори!

И полыхай притом.

Сто Сцилл и столько же Харибд

хромает за хребтом.

Там сто стоических пещер,

там стонет красота,

за тем хребтом, где вечер-червь

мне душу разъедал.

Он разъедал, да не разъел,

он грыз, да не загрыз.

Ни сам я и ни мой размер

не вышли из игры.

Не обрели обратных нот,

не хлынули под нож.

И если прославляли ночь,

то — ненавидя ночь.

Пусть вечер, как хирург угрюм,

хромает вдоль застав, —

моя звезда,

ты — не горюй,

гори,

моя звезда!

Эхо

Солнце полное палило,

пеленая цитрус.

Нимфа Эхо полюбила

юного Нарцисса.

Кудри круглые. Красавец!

Полюбила нимфа.

Кончиков кудрей касалась,

как преступник нимба.

А Нарцисс у родника,

вытянут, как пика,

в отражение вникал

собственное пылко.

У Нарцисса отрешенье.

От себя в ударе,

целовал он отраженье,

целовал и таял.

Как обнять через полоску

дивное созданье?

Он страдал и не боролся

со своим страданьем.

— Я люблю тебя,—

                    качал он

головой курчавой.

— Я люблю тебя! —

                   кричала

нимфа от печали.

— Горе! — закричал он.

                                 — Горе!

нимфа повторила.

Так и умер мальчик вскоре,

в скорби испарился.

Плачет нимфа и доныне.

Родники, долины,

птицы плачут, звери в норах,

розы, кипарисы.

Ведь не плачущих не много.

Есть. Но единицы.

С тех времен для тех, кто любит

и кого бросают,

запретили боги людям

громкие признанья.

Если невзначай польются

слезы от предательств,—

запретили боги людям

громкие рыданья.

Даже если под мечами —

помни о молчанье.

Ведь в любви от века к веку

так. Такой порядок.

Пусть не внемлет нимфа Эхо,

пусть не повторяет.

Фонтан слез

Бахчисарай!

Твой храбрый хан

в одно мгновенье обесценил

монеты римлян и армян

и инструменты Авиценны.

Он прибивал славян к столбу

гвоздями белыми Дамаска.

Отнюдь не мнительный Стамбул

молился узкоглазой маске.

Бахчисарай!

Твой хан Гирей

коварно и кроваво правил,

менял внимательно гарем

и слезы на металлы плавил.

Все — мало. Только власть любил.

Всех юношей страны для страху

убить задумал —

                 и убил;

оставил евнухов и стражу.

Под ритуальный лай муллы

взлетали сабли ястребами,

мигала кровь, как солнце мглы;

младенцев сабли истребляли.

Прошло еще двенадцать зим,

двенадцать лун ушло в преданье.

Хан постарел. Татарский Крым

жирел оружьем и плодами.

Прошло еще немало зла,

хан правил пир в стеклянных залах,

и к хану женщина пришла,

она пришла

                 и так сказала:

— Тебя никто не мог любить,

а я одна тебя любила,

а надо было бы убить;

прости меня, что не убила.

Повелевал ты, но — аллах! —

легко повелевать слезами,

я много лет таила страх;

я умираю,

           и сказала.

Она была бела, как бред,

как струйка бедная.

                  Не знали

ни имени ее, ни лет;

ее в гареме не назвали.

Сам хан лекарствами поил…

Мурзы мигали:

             невозможно —

старик наложницу любил,

которую не знал на ложе.

Она в субботу умерла.

Приплыл ясак. Носили яства.

Неслось на яликах «ура!»,

Задумчив был Гирей и ясен.

Он слуг судил — не осудил.

Молчали эшафоты Крыма.

Наложниц не освободил,

но и не пользовался ими.

Он совершил обряды сам,

сам в саван завернул, шатаясь,

надгробный камень сам тесал,

тесал, а евнухи шептались.

Он положил под камень клад,

и не было богаче клада,

он вырезал на камне глаз,

и слезы падали из глаза.

— Аллах! — сказал он. — Больше звезд

в моей судьбе уже не светит.

Да буду я фонтаном слез!

— Да будешь! — так аллах ответил…

Когда узнал Бахчисарай,

татары сети развивали.

К утру утих собачий лай,

все

очаги разогревали.

Торговец стриг своих овец.

У тиглей хлопотал кузнец.

Жемчуголов ловил свой перл.

Рабы свою баржу смолили.

Лишь муэдзин молитву пел

и поздравлял татар с молитвой.

Продолжение Пигмалиона

M. Борисовой

Теперь — тебе: там, в мастерской, маски,

тайник и гипс и в светлячках воздух…

Ты Галатею целовал, мальчик,

ты, девочка, произнесла вот что:

«У нас любовь, а у него маски,

мы живы жизнью, он лишь труд терпит,

другую девушку — он мэтр, мастер,—

ему нетрудно, он еще слепит!»

Так лепетала ты, а ты слышал,

ты пил со мной и ел мои сласти,

я обучал тебя всему свыше, —

мой мальчик, обучи ее страсти!

Мой ученик, теперь твоя тема,

точнее тело. Под ее тогой

я знаю каждый капилляр тела,

ведь я — творец, а ты — лишь ты. Только

в твоей толпе. Теперь — твоя веха.

И — молотками весь мой труд, трепет,

и — молотками мой итог века!

«Ему нетрудно, он еще слепит!»

Теперь — толпе. Я не скажу «стойте».

Душа моя проста, как знак смерти.

Да, мне нетрудно, я слеплю столько..

Скульптуры — что там! — будет миф мести.

Теперь убейте. Это так просто.

Я только тих, я только в труд — слепо.

И если бог меня лепил в прошлом, —

ему нетрудно, он еще слепит!

Гамлет и Офелия Фрагмент

Д. Королькову

Гамлет

Неуютно в нашем саду,

соловьи да соловьи.

Мы устали жить на свету,

мы погасим свечи свои.

Темнота, тихо кругом,

лает пес, теплится час.

Невидимка-ангел крылом

овевает небо и нас.

Неуютно в нашем дворце,

все слова, Гамлет, слова.