Лишний вес - [7]

О том, что жена его так благородно поступила, Иван Семенович сам рассказал мне в тот же день. Он приехал в электричке. Я встретила его на железнодорожной станции. Мы перешли через пути по железнодорожному мосту. Сели в автобус, который довез нас до центра Зареченска. Дальше, на окраину района, где находилась "моя" школа, общественный транспорт не ходил.

Мы долго шли пешком. О чем беседовали по дороге, я не запомнила. Мы оба волновались: как пройдет мероприятие… как пройдет мероприятие? И зря так беспокоились: все было очень хорошо. Писатель прочитал один из своих рассказов, в котором говорится о детях. Ребята сидели тихо, слушали внимательно. У меня было много книг Ненашева. Я принесла их в школу, сделала выставку. Когда повестка дня была исчерпана, я сняла книжечки с полок и раздала подросткам. А Иван Семенович поставил на каждой из них свой автограф. Кто-то из мальчишек сфотографировал нас. На одном из снимков писатель изображен в тот момент, когда он выступает перед учениками, явно с энтузиазмом. Он говорит, а я с важным видом хозяйки сижу за столом лицом к аудитории. На другой фотографии запечатлен следующий этап вечера встречи: Иван Семенович, ласково улыбаясь детям, подписывает свои книги. А физиономии ребят, столпившихся вокруг стола, над которым склонился Ненашев, прямо-таки сияют от радости, что посчастливилось им встретиться с настоящим писателем и получить его автограф…

Потом мы снова долго шли пешком, ехали в автобусе до станции. Я провожала Ивана Семеновича. Мы поднялись на мост и стали ждать, когда придет нужная Ненашеву электричка.

Смеркалось. Но и в сумерках можно было разглядеть, что вокруг нас леса, хвойные, хмурые, суровые. Несмотря на то, что встреча удалась, настроение у меня было невеселое. У Ненашева тоже. Мне не хотелось возвращаться домой. Мужу моему все еще не дали обещанную как молодому специалисту отдельную квартиру. И мы по-прежнему жили в коммуналке на шесть хозяев, бок о бок с водниками из плавсостава, которые в это время возвращались из плавания и чуть ли не каждый вечер устраивали на общей кухне пьянки, и все настойчивее требовали, чтобы и мы, я и Михаил, принимали участие в этих развлечениях, нередко заканчивающихся дракой. Жить в таких условиях с маленьким ребенком становилось все опаснее…

У Ненашева были свои причины для печали.

В его жизни началась полоса невезения. В каком-то из своих публичных выступлений он скептически отозвался о кумире молодежи — Павке Корчагине, герое известного романа, заявив, что время Корчагиных уже ушло. Что тут началось! Пресса (я имею в виду местную молодежную газету) набросилась на Ивана Семеновича. Те, кто еще вчера, захлебываясь, восхищался им, стали его клеймить. Выражая протест против этой травли, Ненашев покинул областной центр. Переехал он с семьей в какой-то маленький городок на Волге. Пригласил туда Ивана Семеновича один из его друзей, молодой, моложе Ненашева, но уже известный в стране, известный и популярный писатель, и взял попавшего в беду прозаика под свою защиту.

Тут надо заметить: мы с мужем уехали из областного центра раньше Ненашева. Мы перебрались назад, в Магнитогорск, поселились у моих родителей. Три года спустя Михаилу все же дали отдельную квартиру в областном центре. Но когда мы вернулись в этот город, Иван Семенович с Дарьей Дмитриевной там не жили уже.

Но я забежала вперед. Вернусь назад, к тем мгновениям, когда мы стояли с Ненашевым на мосту и беседовали о том, что нас обоих касалось. Стараясь подбодрить приунывшего писателя, я сказала:

— Как хорошо вы пишете, Иван Семенович! Когда я читаю Ваши рассказы, меня охватывает чувство неуверенности в себе…

Он не отреагировал на этот комплимент. Тогда я, задавшись целью выяснить, считает или нет он меня талантливой (очень хотелось мне, чтобы он по-дружески развеял мои сомнения), попросила его:

— Скажите, Иван Семенович, как по-вашему, смогу я добиться чего-то в смысле творчества?

Его ответ был совсем не таким, какой я надеялась услышать:

— Бабка надвое сказала. Может, добьешься, а может, и нет. — сердито отрезал он.

Я надолго замолчала, погрузившись в воспоминания, и пытаясь понять, почему Ненашев, всегда так бережно, по-братски относившийся ко мне, вдруг сорвался с привычного тона и нагрубил.

К этому времени я уже знала, от чего зависит, добьется или нет женщина успеха в той сфере деятельности, где главенствуют мужчины. Объяснил мне это однажды никто иной, как Чижовкин, который в течение всех семи лет, пока я занималась под его руководством в литобъединении, домогался меня. И тогда, когда я была незамужней девятнадцатилетней девчонкой, и когда стала старше и вышла замуж. Такой тихоня, такой, на первый взгляд, порядочный, такой, по его же словам, влюбленный в свою жену-красавицу…

Здесь, чувствую, надо сделать отступление. Когда я училась в седьмом классе, преподаватель литературы отнес в редакцию городской газеты одно мое сочинение на свободную тему, которое понравилось ему. Его напечатали. По совету этого же учителя, я стала вести личный дневник. Описывала все, что видела, пересказывала все, что слышала. У нас дома постоянно велись разговоры на политические темы. Мама была из бедной семьи, отец из богатой, из очень богатой. Когда приходил его отец, мой дед, несправедливо раскулаченный во время коллективизации, собиралось застолье, начинали вспоминать старое, обсуждать новое — "савоськину" власть. Я тоже садилась к столу, но не пировала вместе со взрослыми, конечно. Я брала ручку или карандаш, толстую тетрадь и протоколировала все высказывания моих ближайших родственников. Эти "протоколы" и легли в основу моей драмы "Семья". Фактически она и была самой первой моей работой. А рассказ "По имени-отчеству" второй. Трудилась я над своей пьесой в студенческие годы. Набравшись смелости, показала ее, когда решила, что она готова, преподавательнице литературы. Ева Лазаревна Лазовская, прочитав мое сочинение, одобрила его. И вот что сказала: "У вас есть талант. Вам надо идти "на" литературный институт". Она так и выразилась: "на литературный институт". Однако первым читателем, вернее читательницей "Семьи" была не Лазовская, а моя старшая сестра, которая как и я, училась в пединституте и на том же факультете. Все, что я писала, сотни раз переделывая написанное, она прочитывала — без моего разрешения, украдкой. Когда я уличила ее в этом и стала упрекать, она заявила мне: