Лишние мысли - [50]

И вдруг мать остановилась и посмотрела на него.

— Ну все, хватит. Хочешь, я скажу тебе кое-что?

— Что еще такое? — осведомился он.

— Хочешь? И ты сразу уймешься.

— А спорим, не уймусь? — он заявил это язвительно, гадливо, но, тем не менее, почувствовал: тут что-то не так — в глазах матери появились сухие колючие искорки. И опять это настойчивое, грозящее лицо, как тогда, когда она требовала, чтобы он извинился перед Людой.

«Ну уж нет, ей ничем меня не усмирить и не удивить», — и когда мать сказала ему, он и в самом деле ответил:

— Ну и что здесь такого? — но голос невольно повысился; почти до надрывной интонации; дыхание перехватило.

Мать, конечно, поняла, что теперь он только рисуется, что это защитная реакция; она больше ничего не говорила и вышла из комнаты. И он знал, что она почувствовала его страх и печаль, и поклялся разубедить ее: нет уж, мол, никаких пустых причитаний.

Но прежде всего, это было его упрямство.

Митя вернулся, сел и взял книжку. Вид у него был озадаченный; он то и дело невесело растягивал губы.

Книжка была альбомного формата, но очень тонкая, глянцевая, с тетрадными скобами и полукружным заглавием: «Четыре сказки для детей»; картинка под заглавием на обложке — репродукция детского рисунка, выполненного цветными мелками: коричневая лосиха с детенышем среди голубоватых сугробов; у обоих передние палочки-ноги выставлены вперед и одна задняя тоже, а вторая отставлена назад, — чтобы придать рисунку движение, бег.

Одна из сказок действительно называлась «Лосиха», и Митя прочитал про себя:

«Лосиха бежала долго. Ей было очень трудно среди глубоких сугробов. Она тяжело дышала. А ее дочке было еще труднее. У нее были не такие длинные ноги, как у мамы. Дочка бежала рядом с мамой. А затем начала отставать. Лосиха остановилась. Подождала дочку. И они опять побежали рядом. Но дочка отставала снова и снова. А один раз попала в сугроб. Самый глубокий, какой только был в лесу. Лосиха вернулась, вытащила дочку из сугроба и отряхнула от снега ее коричневую шерстку. Они отдохнули. Отдышались. Потом побежали дальше. И дочка уже больше не отставала от мамы».

Митя закрыл книжку; некоторое время сидел и все растягивал губы; затем вдруг поднял голову — будто решился на что-то.

— Итак, лосиха бежит относительно сугробов… Глубоких сугробов… ей очень трудно, и она тяжело дышит…

«Ну, эти поправки не очень важны», — мелькнуло в Колиной голове.

— Ты сидишь на лосихе. Так что относительно тебя она неподвижна. Вы двигаетесь вместе с ней, понимаешь? И детеныш тоже неподвижен по отношению к тебе, — Митя снова водил пальцем по обложке; сначала он объяснял неверным голосом, но, в конце концов, выправился, — а что происходит, когда он начинает отставать? Лосиха и детеныш бегут уже с разной скоростью. Это, пожалуй, самый сложный момент. Если ты сидишь на лосихе, тебе будет казаться, что детеныш отдаляется назад. С небольшой скоростью… Потом детеныш увязает в сугробе. Он не двигается относительно сугробов. Лосиха тоже останавливается. Затем бежит в обратном направлении. Конец такой: они побежали дальше, и детеныш уже от лосихи не отставал. То есть они опять не двигаются друг относительно друга. А относительно сугробов бегут с одинаковой скоростью. Понял?

— Не знаю… — Коля нахмурился, — вроде бы. Да, да, думаю, понял, — закивал, наконец, он.

На самом же деле он запутался — совсем.

— Кажется, раньше ты объяснял проще. Год назад, помнишь?

— Да, помню. Все помню, — Митя отвечал, не глядя на брата.

Выдержал небольшую паузу, затем продолжал:

— Ты про поезд и платформу? — он посмотрел на Колю.

— Угу.

— Там проще ситуация была. Значительно проще, Коль. Но ты же стал старше на целый год, теперь можно повыше планку взять.

— Ах вот оно что!

Митя слегка улыбнулся, и Коля испытывал печаль и грусть. И именно теперь почему-то ему не хотелось подавлять эти чувства, прятать их от себя.

Как же это глупо — подавлять чувства.

— Ну а ты как думал… Да-да, там платформа не двигалась просто.

— Нет, подожди-ка, как это… двигалась! — удивленно возразил Коля; он чувствовал облегчение.

— Двигалась — относительно поезда. Да. Но только относительно поезда. И город еще уезжал.

ВИСЕЛИЦА

Сережа, мальчик лет тринадцати, подбросил в руке острый камушек, проворно вывел на земле восемь пунктирных черточек, посмотрел на своего ровесника Мишу — с хитрецой от загадки, с оживлением — к предстоявшей игре.

— Ну что, начинаем?

— Ага. А что за слово? Из какой области?

— Разве я должен говорить?

— Конечно.

— Нет, не буду. Это не по правилам.

— Скажи!

— А я говорю — не положено! В «виселице» не положено такого. Просто называй буквы — все.

— Так нечестно!

— Неужели? Трус — боишься быть повешенным. — Чувствуя, что побеждает в споре (а может быть, и во всей игре), Сережа злобно осклабился — хитреца вдруг переросла в гадливое ехидство.

Сергей впервые за всю жизнь так улыбнулся.

Тут в спор вмешался третий мальчик, Антон, который до этого, только наблюдая за происходящим, мерно постукивал указательным пальцем по деревянным доскам, разложенным перед ним в ряд; разной длины.

— Сереж, ты и правда должен сказать. Нечестно, если он будет угадывать слово, ничего о нем не зная.