Лишние мысли - [25]

— Пустяки… — Вирсов уже не обнимал сына, а коротко махнул рукой и не сводил взгляд с девушки. Если раньше он ощутил бы в груди щемящее чувство досады, то теперь там «упал» лишь странный гулкий удар. Он собирался спросить у сына о том, «как продвигается его работа на пути к мировой славе». В результате спросил то же самое, но не ощутил, что вкладывает в это тот смысл, который вложил бы раньше, до того, как на него «накатило».

— Какие глупости, отец! Что такое мировая слава?..

Когда в вечер того же дня, Вирсов спросил Николая, не думает ли сын, наконец, открыть свою выставку и почему бы не пустить на это средства, а тот отказался, Сергей Павлович испытал почему-то невыразимое облегчение.

В своем флегматичном состоянии Вирсов пребывал год или чуть больше. А потом, когда вышел из него, — произошло это так же внезапно, как-то раз он опять испытал острейшую необходимость доказать Николаю все, что только тот ни потребует, — потом было уже поздно. И что оставалось делать Сергею Павловичу кроме того, как пенять на свою собственную судьбу каждый раз, когда Николай в очередной раз отказывался от какой-нибудь отцовской затеи, — и причитать вроде того, как делал он это сейчас, в машине, по пути домой. Эта его фраза: «а чего я, собственно, хотел», — превратилась в коронное самоуспокоение…

Чего же ждать от нынешнего положения вещей? Вадим подозревал, что одиночество было именно тем, чего Вирсов страшился более всего — не с этим ли и был связан приезд сюда его матери пять лет назад, из Омска? Поговаривали, что до этого он не сильно-то хотел ее видеть возле себя, а тут вдруг принялся едва ли не упрашивать…

Хотя коттедж Вирсова располагался на другом конце города, доехали они быстро, минут за семь. Вадим вышел из машины и взглянул на горизонт, из-за которого выплыла черная полоска кучевых облаков, в которую вплетены были золотистые солнечные прожилки. Ему вспомнилось вдруг, как в детстве (ему было тогда лет десять, и, как сейчас, стояло лето) он вообразил вдруг, что может контролировать осадки — раза три подряд, когда небо заполоняли кучевые облака, и его мать, которая больше всего на свете — даже больше цветов, увядавших от сильной жары, — любила темнокоричневый загар говорила:

— Ну вот! Опять дождь! А я-то рассчитывала, что хоть в эту неделю без него обойдется! — он клал свою маленькую руку ей на плечо и весело подмигивал.

— Что? — мать останавливала на нем удивленный взгляд.

— А вот не будет дождя, спорим?

— Не будет?

— Нет.

— Ну хорошо, если так. А с чего ты взял?

— Чувствую, — против всякой логики объявлял он, вдыхая преддождевой озон, проникавший в комнаты их дачного дома через открытые окна.

И действительно, проходило минут десять, и каким-то непостижимым образом тучи начинали рассеиваться, так и не скинув на землю ни единой капельки.

— Ты был прав! Молодец! — сказала его мать в первый раз.

— Потрясающе! — сказала она во второй раз, через неделю.

Когда же по прошествии еще одной недели это повторилось в третий раз, она воскликнула, просто и искренне:

— Ты волшебник! — и на сей раз он почувствовал гордость за то, что сделался ее покровителем.

Под конец засушливого лета, когда в очередной раз на небе собрались тучи, а где-то вдалеке, за горизонтом слышалось недовольное ворчание грома, он поспорил с одним своим товарищем на деньги, что не будет дождя… и выиграл…

…Следующим летом, снова проведенном на даче, Вадим обнаружил, что полностью утратил свои «способности».

Еще через пять лет его мать умерла от туберкулеза. Отца он никогда не знал…

— …Вадим, ты что задумался? — Вирсов тряс его за локоть.

— Да… Гроза надвигается, да еще какая! Настоящий ливень будет… — неуверенно произнес Вадим.

— Если только к ночи. Ветра ведь совсем нет, — сказал Вирсов и прошел за калитку.

Матери Вирсова, Марине Алексеевне, было лет семьдесят. Она сильно горбилась и от этого пряди ее седых волос, будучи не в ладах с заколкой, постоянно спадали на лицо; синий болоньевый фартук без завязок отставал от тела, когда она нагибалась. Встретив их в прихожей, она сообщила, что в доме пропала серебряная тарелка.

— Как ты сказала? — Вирсов взглянул на нее настороженно, а затем повернулся к Вадиму, — нет, ты только подумай! Это ведь не в первый раз уже! Когда исчезла книжка Сервантеса, ты сказала, ничего, куда-нибудь завалилась, найдется, но когда то же самое случилось со старинным подсвечником… он-то никуда не мог завалиться! Как, впрочем, и тарелка!

— У вас пропадают вещи?

— Именно!..

— Он все преувеличивает. Никто не мог их взять! — решительно заявила старая женщина.

— Это она так говорит, потому что прошлый раз я начал катить бочку на слесаря, который заходил к нам за несколько дней до этого менять замки.

— Я знаю его уже три года, хорошо знаю! Когда ему несколько месяцев назад понадобились деньги, он просто пришел и одолжил их у меня. А потом вернул.

— Тогда кто, если не он?.. — не получив ответа на вопрос, он снова обернулся к Вадиму. — Ты только не подумай, что мне жалко. Ей-богу!.. Но разве это не требует объяснения, как, по-твоему?

— Требует.

— Ну вот видишь! Но я его не нахожу. Хорошо, пускай это не слесарь. Но я живу здесь один с моей матерью — больше никого нет, и вывод напрашивается сам собой: раз вещи пропадают, значит, кто-то ворует их.