Лишённые родины - [80]

— Послушайте! — остановил его Понятовский. — Постараемся объясниться. Бесспорно, в это дело вкралось недоразумение. Сделайте же мне удовольствие, скажите, откуда оно произошло.

Вчера после ужина государь отвел князя Станислава в сторону и сказал ему по-русски, чтобы их не подслушал крутившийся рядом прусский посланник:

— Вы знаете, насколько я люблю поляков, но я только что получил однородные донесения от всех генерал-губернаторов, что все землевладельцы Подольской, Волынской, Брацлавской и Киевской провинций отказались доставлять фураж и провиант для армии. Я приказал, чтобы все имения были секвестированы.

При слове «секвестированы» Понятовский похолодел: в Киевской губернии, в Богуславском уезде, находилось его корсуньское имение, которое он рассчитывал выгодно продать и уехать наконец в Рим. Сделав над собой усилие, он улыбнулся, стараясь сохранять спокойное выражение лица:

— Ваше величество, мне это кажется просто невероятным. Верно, тут кроется какое-нибудь недоразумение.

— Все донесения тождественны, — отрезал Павел. И добавил, предупреждая новые возражения князя: — Вы сможете убедиться в этом сами! Завтра утром я пришлю к вам князя Куракина, он покажет вам подлинники.

Император всегда ложился спать в десять часов; пока Понятовский вернулся из дворца домой, просмотрел кое-какие бумаги, совершил вечерний туалет и наконец улегся в постель, минула полночь; он не мог предположить, что Куракин помчится исполнять поручение государя с первыми лучами солнца. И потом, читать всё то, чем набиты его чемоданы, просто бессмысленно. Наверняка это какие-нибудь кляузы, чернильные испражнения мелких, трусливых душонок, или написанные деревянным языком рапорты тупых солдафонов, у которых устав вместо мозгов. Куракин мнется; на его всё еще красивом, хотя и отяжелевшем от последствий эпикурейства, лице написано замешательство. Значит, Понятовский прав: тут что-то не так, и Куракин об этом знает.

— Ну говорите же!

— Вы ведь знакомы с Илинским, камергером его величества? — спросил вице-канцлер надтреснутым голосом. — Он ваш соотечественник…

— И что же?

— Когда его величество был еще великим князем, он говорил, что крайне не одобряет подобного рода поставок провианта и фуража и уничтожил бы их. Илинский об этом слышал… и когда государь вступил на престол, он обратился к своим друзьям и знакомым с письмами, в которых извещал их, что его величеству угодно, чтобы эти поставки не производились более… и этим враз остановил снабжение войск.

Большие глаза Понятовского округлились.

— И вы знали об этом — и молчали? Почему же вы не сказали это императору?

— Я видел его в таком гневе, что не посмел этого сделать, — проблеял Куракин, потупившись.

Князь Станислав воздел руки к небу и сделал несколько кругов по кабинету, шлепая туфлями.

— Так сделайте мне одолжение, — сказал он, остановившись напротив Александра Борисовича и глядя прямо в его виноватые глаза под припухшими веками, — доложите об этом государю от моего имени.

Куракин обещал, забрал свои портфели и уехал, а Понятовский еще долго не мог успокоиться.

Деньги, деньги, деньги! Были бы у него деньги, он бы немедленно уехал. Posséder est peu de chose; c’est jouir qui rend bien heureux[13]. Кто это сказал? Ах да, Бомарше. Неделю назад, перед очередным ужином во дворце, император Павел спросил: «Кто этот Феликс, которого я вижу в списке русских генералов?» (О, эта его мания величия, списки приглашенных на ужин! Чтобы, не найдя себя в этих списках, боялись, что навлекли на себя царский гнев, а оказавшись там — боялись навлечь его на себя. Понятовский всегда приходил просто так, не записываясь.) Конечно же, это был Станислав Щенсный (Счастливый) Потоцкий, который, оказывается, теперь уже не переводит свое второе имя с латыни на польский. Его жена Юзефина, урожденная Мнишек, в девяносто пятом приехала в Петербург и стала статс-дамой императрицы Екатерины; Потоцкий, открыто живший с Софией Витт, тоже вынужденно поселился в России. Совсем недавно он купил у Витта согласие расстаться с женой — за два миллиона злотых. А Юзефина не дает ему развод, хотя, как говорят, из одиннадцати ее детей от Потоцкого — только три. Бывший маршал Тарговицкой конфедерации теперь русский генерал? Ну что ж… «Этот Феликс может быть счастлив в России, но только не в Польше», — ответил Понятовский. Павел не оценил эту остроту…

Его подозрительность, затмевающая рассудок, сведет с ума кого угодно. Взять хотя бы этот случай… опять же за ужином… Зеленая тоска в кои-то веки уступила место оживленному разговору; усилия князя Станислава расшевелить своих собеседников наконец-то принесли плоды; пару раз дамы даже засмеялись — когда было невозможно сдержаться, ведь обычно холодный взгляд государя гасил всякое веселье, подобно свечным щипцам… Императрица тоже принимала участие в общей беседе. Кстати, похоже, что она опять в интересном положении… А на следующее утро — не спозаранку, а в разумное время — сюда явился обер-гофмаршал Ежи Вельгурский, присланный императором, и передал выговор от него: королевский племянник слишком внимателен к императрице; возможно, подобное отношение к дамам принято в Италии, но здесь, у себя, Павел ничего подобного не допустит!.. Разве это можно было принять всерьез? Понятовский рассмеялся и принялся шутить над поручением Вельгурского, но тот сказал: «Не относитесь к этому легкомысленно, положение крайне серьезное». К счастью, он сам понимал, как всё это глупо. Подобно двум сочинителям пьесы, они стали вместе придумывать, что Вельгурский расскажет государю. Граф оказался хорошим актером; ему удалось уверить Павла, что «его громы оказали действие».