Лишённые родины - [71]

— Вы продаете в своем ломбарде не только заложенные вещи, но даже и краденые, — отозвался на это Павел.

Императрица вспыхнула, не услышав в его словах шутки, и принялась серьезно ему отвечать, рассказывая подробно, как были погашены долги Воспитательного дома на целый миллион рублей и какие благие последствия уже проявились от управления графа Сиверса, заведующего и петербургским, и московским Воспитательными домами. Яков Ефимович Сиверс в сенаторском мундире сидел тут же за столом; расслышав свое имя, он положил приборы на тарелку, чтобы не оказаться застигнутым врасплох, если вдруг обратятся к нему.

— К краденым вещам, которыми мы пользуемся, я причисляю Польшу, — пояснил Павел.

Понятовский обрадовался: вот случай напомнить о своих обидах!

— Граф Сиверс, которого ваше величество так цените и услугами которого вы пользуетесь, — сказал он, обратившись сначала к императрице, а затем к ее супругу, — в состоянии лучше всякого другого представить вам отчет о средствах, к коим прибегали нарочно для того, чтобы возбудить мой народ к восстанию в девяносто четвертом году.

— Вы правы, я очень ценю Сиверса, — холодно ответил Павел.

Сиверс вновь взялся за нож и вилку, но его руки дрожали от волнения, и серебро звенело о фарфор. Понятовский пошел на попятный двор:

— Несомненно, всё, что он сделал на Гродненском сейме, причинило мне сильнейшее горе, но я всегда видел, что он сам первый был сильно огорчен приказаниями, которые был обязан исполнять.

Павел принялся его расспрашивать о беспорядках в Варшаве, особенно о том апрельском дне, когда гвардия покинула своего короля и примкнула к повстанцам.

— Вы в самом деле перенесли жестокие страдания, — заключил он.

Понятовский ободрился.

— Особенно в отношении моей чести! Вот чем объясняется необходимость напечатать ответ на все клеветы против меня — я уже говорил об этом вашему величеству.

Это была больная для него тема. Потоки злословия лились на него всю жизнь, но раньше он мог им что-то противопоставить, переубеждая знавших его лично, опровергая ложь в печати и в приватной переписке. Но что он может сделать теперь, из своей золотой клетки, чтобы помешать очернить его образ и в таком, искаженном виде оставить в памяти потомков? Клеветники дошли до того, что усомнились в законности его рождения! Когда он открылся в этом Павлу, тот посоветовал: «Плюньте на это, как я». Какое тут может быть сравнение! Речь идет вовсе не о его спокойствии, как утверждает император, а именно о чести! Станислав Август уполномочил своего секретаря Вольского опровергать все памфлеты, однако напечатать эти возражения ему не разрешили ни в Галиции, ни в Пруссии, ни даже в Вильне! Осмотрительный Репнин, как обычно, пошел извилистым путем царедворца: обратился за советом к фрейлине Нелидовой, многолетней платонической пассии государя, и получил ответ, что император не возражает против печатания опровержений, но только если они прежде будут подвергнуты цензуре. Павел находил неприличным печатать в России слишком резкие суждения о событиях, затрагивавших память его матери. Репнин предложил назначить цензором виленского губернатора Якова Булгакова, разумевшего по-польски; государь сделал цензором князя Безбородко, тоже знавшего польский язык, но при этом еще раз предупредил короля: «Не делайте этого; вы навлечете на себя ответы еще более резкие, и это падет отчасти на меня за то, что я разрешил печатание». Сейчас ему не хотелось возобновлять этот спор, да еще и за общим столом.

— Нынешний век настолько испорчен, что творящие зло даже не прячутся, а напротив — сбрасывают покрывало и гордятся своей злобой, — изрек Павел философски.

— Действительно, мне приходится лишь удивляться злобе людей, которые жестоко клевещут на меня теперь, когда более не могут рассчитывать на какую-либо выгоду для себя, — упрямо сказал Станислав Август.

Император перевел разговор на внешнюю политику — на войну и французов.

— Я сделал так, что все воюющие будут вынуждены под конец примириться, — сообщил он с загадочным видом.

— И где же будет конгресс? — поинтересовался король.

— Его не будет, так как французы его не хотят, а каждый заключит мир отдельно. Знаете ли вы, что французы всех обманывают?

— Следовательно, мира не будет.

— Я очень боюсь такого исхода. А что вы думаете — какой будет конец всему этому?

— Когда не останется никого, кто мог бы сопротивляться им, поневоле обратятся к апостолу Павлу.

Урсула Мнишек и Станислав Понятовский разом устремили взгляд на дядюшку: «какой тонкий комплимент! — какая грубая лесть!»; император же сделал вид, что не понял:

— Того, историю которого я читал, уже нет на свете.

— А тот, кому он завещал свое имя, еще на этом свете, — гнул свое король.

— Но кто и когда его призовет?

— Тот или те, кому французы нанесут всего более вреда.

Павел заговорил о «нерве войны»: он за то, чтобы поднять цену металлов, однако надо же и оставить некоторое количество ассигнаций для облегчения циркуляции… Сотрапезники потупились: уже сейчас было ясно, что денежная реформа, затеянная императором, зайдет в тупик; ассигнации, которых он прежде сжег на несколько миллионов, теперь снова начали печатать, а денег для их выкупа в казне не хватало. Понятовский же дрожащим от волнения голосом сказал, что его величество произвел громадное впечатление на всю Европу, заменив на червонцах свой портрет строкой из Псалма: «Не нам, не нам, а имени твоему». Как это по-рыцарски! По-христиански! Павел был польщен: поместить на монетах девиз ордена тамплиеров казалось ему очень удачной идеей. Заметив, однако, что все заскучали, он свернул на более легкие темы, и скоро за столом оживленно обсуждали диковинные предсказания, чудесные случаи и любовные похождения.