Лишённые родины - [15]

…Утром его разбудил Горский: уже десятый час, надобно одеваться и ехать к «вице-императору» — так он называл Платона Зубова. Хмурый Адам умылся, дал себя побрить и одеть, наскоро выпил чашку кофию и вместе с братом сел в наемную карету.

Вся Шпалерная улица была запружена экипажами в четыре-шесть лошадей: Чарторыйских опередили. Братья пересекли парадный двор, поднялись на крыльцо портика с шестью стройными колоннами и прошли по галерее направо. В приемной было уже полно людей: генералы в эполетах, кавалеры в лентах, черкесы в мохнатых шапках, напудренные придворные, бородатые купцы… Все стояли вдоль стен, переговариваясь вполголоса. Часы пробили одиннадцать, и гудение голосов на мгновение стихло, но заветные двери не раскрылись, и оно возобновилось.

Адам и Константин заметили в толпе князя Александра Любомирского и стали пробираться к нему. Он тоже пытался спасти остатки своего имущества; молодые люди часто встречались, нанося визиты одним и тем же лицам. Князь обладал ровным, веселым нравом, не утратив бодрости даже в несчастье, и это притягивало к нему Чарторыйских. Нашлись и другие знакомые лица: молодой шляхтич Рафал Оскерко, пытавшийся добиться помилования для своего отца, стражника литовского, которого сослали в Сибирь, отняв имения; митрополит Сосновский, желавший не только вернуть свои деревеньки, но и спасти униатские обряды: на территории, захваченной Россией, привилегии отныне принадлежали православной церкви… Присутствие товарищей по несчастью ободряло и скрашивало ожидание. Наконец, в половине первого обе створки двери распахнулись; просителей и визитеров впустили в туалетную комнату, где они вновь выстроились вдоль стены. Через некоторое время раскрылись двери напротив, появился Зубов в белоснежном халате и проследовал к туалетному столику. Все поклонились ему, он на поклоны не отвечал. Парикмахер занялся его прической, вооружившись расческой и щипцами.

Чарторыйские попытались встать так, чтобы оказаться в поле зрения графа, если тот обернется: никто не мог подойти к нему и заговорить с ним, если он сам не позовет. Зубов как раз сказал что-то лакею, тот вышел и вернулся с двумя стульями. Один из них предложили невысокому большеголовому старику с голубой лентой ордена Андрея Первозванного, ко-торый постоянно гримасничал и поддергивал штаны («Граф Салтыков», — шепнул на ухо Адаму Александр Любомирский), другой — пожилому генералу с двумя звездами и тремя крестами, но тот лишь присел на минутку на краешек и снова встал. «Тутолмин», — пояснил Любомирский. Как?! Тот самый генерал-губернатор Тутолмин — деспот и душитель польской свободы?

Секретарь Зубова, малоросс Грибовский, время от времени подавал графу на подпись бумаги, которые тот небрежно просматривал, прежде чем поставить свой росчерк. Когда он проходил мимо с важным видом, присутствующие перешептывались о том, сколько ему надо дать в руку, чтобы замолвил словечко перед барином. Вот граф обернулся на просителей, встретился взглядом с Адамом Чарторыйским и слегка улыбнулся ему: помню-помню, но подозвал кого-то другого (даже Любомирский не знал, кто это), и тот подошел к туалетному столику, сделав по пути не менее шести поклонов, обменялся с Зубовым парой слов и на цыпочках вернулся на место.

С начала графского туалета прошло уже три четверти часа. Платон погрузился в чтение газеты. Как только он отложил ее, от стены отделился молодой человек в мундире полковника Тобольского пехотного полка, но с галльским орлиным профилем, который показался Адаму смутно знакомым, и двинулся прямо к князю, хотя бывший с ним товарищ пытался его удержать. До Чарторыйского долетели обрывки фраз на французском языке, он уловил фамилию «Морков». Не ответив полковнику, Зубов подозвал к себе другого. Вспыхнув, молодой человек повернулся на каблуках и вышел в двери приемной, которые распахнули перед ним два лакея. «Арман, Арман!» — шепотом окликнул его товарищ, но не смог остановить.

Зубов встал, ему подали сюртук, он облачился в него и церемонно двинулся к выходу. Прием был окончен, пресыщенный взгляд фаворита скользил мимо кланявшихся ему людей. Возле товарища сбежавшего полковника граф неожиданно остановился.

— А где ваш друг? — спросил он по-французски.

— Господин герцог просил его извинить: неотложные дела потребовали его присутствия, и он позволил себе уйти, не простившись с вами, поскольку вы были заняты…

— Очень жаль, я хотел переговорить с ним об его деле… Вам следует обратиться в Военную коллегию.

Зубов ушел, а Чарторыйский вспомнил, где видел этого полковника. Это был герцог Арман Эммануэль де Ришелье, они изредка встречались в Вене, в салоне графини фон Тун… Значит, его товарищ — Александр де Ланжерон… Два героя измаильского сражения…

— Герцог здесь часто бывает? — спросил Адам у Любо-мирского, когда они вместе шли к выходу.

Тот не сразу понял, о ком он спрашивает, и ответил, что видел Ришелье впервые в жизни. На душе Чарторыйского стало еще тоскливее. Потомок одного из величайших и богатейших французских родов, покрывший себя славой на поле битвы и потерявший в Революцию всё до последнего гроша, тревожащийся о судьбе сестер и жены, оставшихся в руках якобинцев, не стал унижаться перед чванливым фаворитом ради перевода в гвардейский полк, предпочитая остаться без средств к существованию, но сохранить свою честь. А он, Адам Ежи Чарторыйский, завтра снова вернется в эту треклятую приемную, чтобы ожидать выхода «вице-императора»…