Лишь краткий миг земной мы все прекрасны - [9]
Возле кассы среди шоколадных батончиков и журналов стоял поднос с кольцами настроения[11]. Ты взяла одно, посмотрела, сколько оно стоит, и взяла еще два — каждому из нас.
— Đ
Барт пишет: «Нет такого объекта, который бы поддерживал постоянные отношения с удовольствием. Тем не менее для писателя такой объект существует: это родной материнский язык»[12]. Но как быть, если материнский язык остановился в развитии? Что, если этот язык не только олицетворяет пустоту, но и сам является пустотой; что, если его вырезали? Может ли человек наслаждаться потерей, не теряя себя целиком? Я говорю на том вьетнамском, которому меня научила ты; мой синтаксис и дикция на уровне второклассника.
Ты была совсем маленькой, когда у тебя на глазах во время авиаудара рухнуло здание школы — американцы сбросили напалмовую бомбу. Тебе было пять, и с тех пор ты никогда не заходила в школьный класс. Значит, никакой у нас с тобой не материнский язык, а сиротский. Вьетнамский, на котором мы говорим, — это капсула времени; отметка о том, когда твое образование закончилось и превратилось в пыль. Мам, говорить на нашем родном языке значит лишь отчасти говорить на вьетнамском, но в большей степени — на языке войны.
В тот день я пообещал себе никогда не молчать, если тебе нужно, чтобы я говорил за тебя. Так началась моя карьера официального переводчика нашей семьи. С тех пор, когда мог, я заполнял все пробелы, паузы и запинки. Переключал коды. Я снял наш язык и, как маску, надел английский, чтобы окружающие видели мое лицо, а значит, и твое.
В год, когда ты работала на часовом заводе, я позвонил твоему начальнику и самым любезным тоном сказал, что моя мать просит сократить ей рабочие часы. Почему? Потому что она выбивается из сил, потому что засыпает в ванне, когда приходит домой, и я боюсь, что она захлебнется. Неделю спустя тебе сократили рабочий день. А сколько раз я звонил по телефону, указанному в каталоге Victoria’s Secret[13], и заказывал для тебя лифчики, трусики и леггинсы. Операторы кол-центра — как правило, девушки — сначала смущались: на другом конце провода звучал совсем детский голос, а потом нахваливали сына, покупающего белье для мамы. Они умилялись и оформляли мне бесплатную доставку. Спрашивали, как дела в школе, какие мультики я смотрю, рассказывали о своих сыновьях, говорили, что ты, моя мать, должна быть очень счастлива.
А я и не знаю, счастлива ли ты. Я никогда не спрашивал.
Домой мы вернулись без говяжьих хвостов. Зато с тремя кольцами настроения, по одному у каждого на пальце. Ты расстелила одеяло на полу и легла ничком, Лан села сверху и принялась разминать узлы и зажимы у тебя на плечах. Из-за зеленоватого света телевизора казалось, будто мы под водой. Бабушка бормотала очередной монолог об одной из ее жизней, каждое новое предложение в чем-то повторяло предыдущее; она прерывала рассказ, чтобы спросить, где у тебя болит.
Барт утверждает, что два языка вытесняют друг друга, поддерживая третий. Иногда мы знаем ничтожно мало слов или они просто забываются. Тогда рука, пусть даже у нее есть границы — кожа и хрящи, становится тем самым третьим языком; он оживает, когда настоящий язык мешкает.
В самом деле, по-вьетнамски мы почти не говорим: «Я люблю тебя», а если и говорим, то чаще по-английски. Любовь и заботу мы привыкли выражать через поступки: выщипать седые волосы, прижаться к сыну, чтобы смягчить турбулентность в самолете и тем самым унять его страх. Или как в тот раз, помнишь? Лан позвала меня и сказала: «Волчонок, иди сюда и помоги мне помогать маме». Мы встали на колени по обе стороны от тебя и начали разминать забившиеся мышцы на твоих плечах, потом спустились к запястьям, помассировали пальцы. На какой-то момент — слишком короткий и незначительный — это действие обрело смысл. На полу трое, их объединяет прикосновение, и получается что-то вроде слова «семья».
Ты стонала от облегчения, а мы массировали и расслабляли твое тело, распутывая узелки весом собственных тел. Ты подняла палец с кольцом и, не отнимая рта от одеяла, спросила:
— Я счастлива?
Я не сразу понял, что ты имеешь в виду цвет кольца настроения и просишь объяснить тебе еще одну частичку Америки. Не успел я и слова сказать, как Лан подставила свою ладонь мне под нос.
— Посмотри и мое кольцо, Волчонок. А я счастлива?
Может, хотя письмо и адресовано тебе, в нем я обращаюсь ко всем сразу, ведь откуда возьмется личное пространство, если на свете вообще не существует безопасных мест? Если имя может одновременно защитить мальчика и превратить его в зверя?
— Да, вы обе счастливы, — ответил я, ничего не понимая, а потом повторил: — Вы счастливы, мам. Да.
Потому что выстрелы, ложь и бычьи хвосты — или все, что вы захотите назвать своим богом, — должны говорить «да» снова и снова, циклами и по спирали, без всякой иной причины, кроме как услышать, что они существуют. Потому что в лучшем случае любовь заменяет саму себя. Разве не так?
— Я счастлива! — Лан воздела руки к потолку. — Я счастлива в своей лодке! Вот она, видишь?
Бабушка указала на твои руки, распростертые, как весла, с одной и другой стороны от нас. Я опустил взгляд и увидел, как желтовато-коричневые паркетные доски превратились в мутный поток. На отмели лежал толстый слой ила и прошлогодней травы. Мы не гребли, мы дрейфовали. Мы льнули к матери, она походила на плот, а потом замерла: уснула. Тогда мы с бабушкой притихли, а плот уносил нас, наконец-то счастливых, вниз по большой мутной реке под названием Америка.
