Лишь - [45]

– На рейсе Париж – Марракеш не хватает мест. Мы ищем добровольцев…

Снова не хватает мест. Но Артур Лишь ничего не слышит, либо же новая отсрочка казни для него невыносима, как и новый день соблазнов. Все это уже слишком. А может быть, в самый раз, и больше не надо.

Музыка стихла, гости захлопали. По крышам прокатились аплодисменты невольных слушателей – или отзвуки их собственных. Треугольники янтарного света отражаются в глазах Хавьера, сообщая им стеклянный блеск. В голове Лишь крутится всего одна мысль: «Попроси меня». Испанец с улыбкой гладит его рыжую бороду – «Попроси меня», – с полчаса они целуются, и вот еще один мужчина поддался чарам его поцелуя, прижимает его к стенке, расстегивает на нем куртку, водит руками по его телу и шепчет красивые слова, которые ничего не изменят, – а ведь еще не поздно все изменить, – пока наконец Лишь не говорит, что ему пора. Хавьер кивает, следует за ним в комнату с полосатыми обоями, стоит рядом, пока он прощается на своем чудовищном французском с хозяйкой и другими подозреваемыми, – «Попроси меня» – провожает его вниз, выходит с ним на улицу, – синяя акварель, размытая туманом дождя, с резным камнем портиков и влажным атласом мостовых, – «Попроси меня» – предлагает ему свой зонтик (нет, спасибо), печально улыбается – «Как жалко с тобой прощаться» – и машет ему вслед.

«Попроси меня, и я останусь».

У Лишь звонит телефон, но ему не до этого: он уже ступил на борт самолета и кивает блондину с крючковатым носом, который приветствует его, как это заведено, на языке не пассажира, и не стюардов, и не аэропорта, а на языке самолета («Buonasera», ибо авиалиния итальянская), вот он спотычливо пробирается между кресел, помогает крошечной женщине убрать гигантскую сумку на верхнюю полку, занимает свое излюбленное место: справа у окна, в последнем ряду. Никаких брыкающихся детей сзади. Тюремная подушка, тюремное одеяло. Он стаскивает тугие французские туфли и задвигает под сиденье. За окном: ночной Шарль де Голль, блуждающие огни[94] и люди со светящимися жезлами. Он закрывает шторку, а после – глаза. Его сосед плюхается в кресло и говорит с кем-то по-итальянски, и он почти его понимает. Мимолетное воспоминание о бассейне на гольф-курорте. О фальшивом докторе Пишь. О настоящих крышах Парижа и ванили.

– …Пожаловать на рейс Париж – Марракеш…

Дымоходы смахивали на цветочные горшки.

Снова звонят, на этот раз с неизвестного номера, но мы уже не узнаем зачем, потому что звонящий не оставил сообщения, а тот, кому он звонил, уже парит в тягучей дреме высоко над Европой, всего в семи днях от своего пятидесятилетия: и на этот раз он в Марокко попадет.

Лишь в Марокко

Что любит верблюдица? Я бы сказал, ничего на свете. Ни песок, который скребет ее бока, ни солнце, которое припекает ее сверху, ни воду, которую она пьет, как истая трезвенница. Ни сидеть, хлопая ресницами, как старлетка. Ни вставать, со стонами гнева и возмущения разгибая ноги-веточки. Ни своих собратьев, на которых она взирает с презрением богатой наследницы, вынужденной лететь эконом-классом. Ни людей, которые ее поработили. Ни океаническое однообразие дюн. Ни безвкусную траву, которую она жует, жует, жует в угрюмой борьбе за выживание. Ни адский день. Ни райскую ночь. Ни закат. Ни рассвет. Ни солнце, ни месяц, ни звезды. Ни тем более увесистого американца, несмотря на пару лишних фунтов сохранившего недурную для своих лет фигуру, высокого, качающегося из стороны в сторону, пока она бесцельно везет его, этого человека, этого Артура Лишь, через Сахару.

Впереди: проводник по имени Мохаммед в длинной белой джеллабе[95] и синем тюрбане; Мохаммед ведет ее под уздцы. Сзади: остальные восемь верблюдов из их каравана. На тур с ночевкой в пустыне подписались девять человек, однако из девяти верблюдов заняты только четыре; после отъезда из Марракеша они потеряли уже пятерых туристов. Скоро потеряют еще одного.

Сверху: Артур Лишь, также в синем тюрбане; он любуется дюнами, на чьих гребнях кружат маленькие песчаные вихри, наслаждается бирюзово-золотой палитрой заката и радуется, что в день рождения хотя бы не будет один.

За пару дней до этого: продрав глаза, Артур Лишь обнаруживает, что приземлился в Африке. Все еще потрескивая от шампанского, прикосновений Хавьера и весьма неудобного места у окна, он плетется под небом цвета индиго на паспортный контроль, где его ждет очередь, выходящая за грани разумного. Французы, столь степенные у себя на родине, ступив на землю бывшей колонии, разом посходили с ума; так мы теряем рассудок при виде бывшего возлюбленного, с которым плохо обошлись; игнорируя очередь, они снимают ленты между аккуратно расставленными стойками и воинственной толпой идут на Марракеш. Марокканские таможенники в зеленой с красным униформе коктейльных оливок невозмутимо проверяют и штампуют паспорта; похоже, они такое видят каждый день. Когда мимо Лишь грубо проталкивается француженка, с его губ невольно срывается: «Мадам! Мадам!» Она с гримасой пожимает плечами (мол, c’est la vie![96]), продолжая двигаться вперед. Может, началось какое-то вторжение? Или это последний рейс из Франции? Если так: где же Ингрид Бергман?