Лишь - [31]

Сказать, что Лишь – педагог, – это все равно что назвать Мелвилла таможенником. Но Мелвилл и правда одно время служил на таможне. А Лишь одно время занимал должность именного профессора[59] у Роберта в университете. Не имея педагогического образования – если не считать пьяных, овеянных сигаретным дымом посиделок с Робертом и компанией, где все что-то горланили, кого-то высмеивали и вечно играли со словами, – за кафедрой он чувствует себя неуютно и вместо того, чтобы читать лекции, воссоздает со студентами те утраченные деньки. Памятуя, как почтенные мужи пили виски и кромсали «Нортоновскую антологию поэзии», он разрезает пассаж из «Лолиты» на части и предоставляет молодым докторантам собрать его по-своему. В их коллажах дьявольски-хитрый Гумберт Гумберт превращается в старика с помутившимся рассудком, который мирно смешивает коктейли и, уклоняясь от конфронтации с Шарлоттой Гейз, вновь отправляется за льдом. Лишь дает им отрывок из Джойса и бутылочку замазки – и Молли Блум просто говорит «Да». Он просит их придумать убедительное первое предложение для книги, которую они не читали (что сложно уже потому, что эти усердные студенты читали все), и они пишут леденящий кровь зачин для «Волн» Вирджинии Вулф: «Я заплыла так далеко, что не слышала криков спасателей: “Акула! Акула!”»

Хотя в программе курса нет ни вампиров, ни монстров Франкенштейна, студенты его обожают. Они с детского сада не держали в руках ножницы и клей. Их никогда не просили переводить по кругу фразу из Карсон Маккаллерс («В городе было двое немых, они всегда ходили вместе»[60]) на немецкий (In der Stadt gab es zwei Stumme, und sie waren immer zusammen), а потом обратно на английский, и так до тех пор, пока не получится полная белиберда: «В баре были вместе две картофелины, и от них жди беды». Для юных тружеников это настоящие каникулы. Учатся ли они чему-нибудь на уроках Артура Лишь? Едва ли. Зато он заново пробуждает в них любовь к языку, которая с годами, подобно супружескому сексу, изрядно поблекла. И попутно сам завоевывает их любовь.

В Берлине Лишь отпускает бороду. Все вопросы – к одному молодому человеку с надвигающейся свадьбой. Ну, или к новой пассии нашего героя: Бастьяну.

Кто бы мог подумать, что они сойдутся? Уж точно не Лишь. Ведь они совсем друг другу не подходят. Бастьян молод, тщеславен и заносчив, к литературе и искусству относится не только без интереса, но даже с некоторым презрением; зато он заядлый спортивный фанат, и поражения Германии вгоняют его в такую депрессию, какой не видели со времен Веймарской республики. При том, разумеется, что Бастьян не немец; он баварец. Лишь не в силах этого понять. Для него Германия – это и есть баварские ледерхозен[61] и пивные фестивали Мюнхена, а вовсе не граффити Берлина. Но Бастьян страшно гордится своими корнями. Об этом возвещают картинки и надписи на его футболках, которые – в сочетании со светлыми джинсами и легкой курткой – и составляют его обычный гардероб. Со словами он обращается безыскусно, бесстрастно, бесцеремонно. Что, как вскоре убедится Лишь, не мешает ему быть на удивление чувствительным.

Бастьян заводит привычку наведываться к Лишь по несколько раз в неделю. Поджидает его у дома в своей легкой курточке, джинсах и неоновой футболке. Зачем ему сдался наш мистер профессор? Он не говорит. Он просто прижимает Лишь к стенке, едва переступив порог квартиры, и шепчет вольную интерпретацию таблички на КПП «Чарли»: «Въезжаю в американский сектор…»[62] Иногда они до утра не выходят из дома, и Лишь приходится готовить ужин из того, что есть: яиц, бекона и грецких орехов. Однажды вечером, на исходе второй недели Wintersitzung, когда они вместе смотрят любимое шоу Бастьяна Schwiegertochter gesucht[63], где сельские кумушки ищут пару для своих сыновей, молодой человек засыпает в обнимку с Лишь, уткнувшись носом ему в ухо.

В полночь его бросает в жар.

Как странно ухаживать за чужим человеком. В болезни самоуверенный Бастьян превращается в беспомощное дитя; то его знобит, и его надо закутать, то его лихорадит, и его надо раскрыть (в квартире имеется градусник, но, увы, европейский, с непонятной шкалой Цельсия); потом ему нужны продукты, о которых Лишь в жизни не слышал, и старинные (вероятно, выдуманные в бреду) баварские примочки и снадобья вроде горячего Rosenkohl-Saft (сока брюссельской капусты). Хотя Лишь всегда слыл неважной сиделкой (по выражению Роберта, бросал слабых на произвол судьбы), при взгляде на бедного мальчика у него разрывается сердце. Ни Mami, ни Papi. Лишь гонит воспоминание о другом больном в другой европейской постели. Как давно это было? Он садится на велосипед и объезжает Вильмерсдорф в поисках какого-нибудь спасительного средства. А возвращается, как это всегда бывает в Европе, с пакетиком порошка, который нужно развести в воде. Микстура пахнет скверно, и Бастьян отказывается ее пить. Тогда Лишь включает Schwiegertochter gesucht и велит ему делать глоток каждый раз, когда голубки снимают очки, чтобы поцеловаться. Бастьян пьет, глядя на Лишь охристыми, как желуди, глазами. К утру жар спадает.