Лишь - [28]

И еще: «Думаешь, это любовь, Артур? Нет, это не любовь». Гневная тирада Роберта в номере нью-йоркского отеля перед Пулитцеровской премией. Высокий и поджарый, как в день их знакомства, стоит у окна в ярком дневном свете; поседел, конечно, лицо состарилось («Я что твоя потасканная книжка»), но, как и прежде, воплощение изящества и интеллектуальной ярости. «Награды – это не любовь. Потому что люди, которые с тобой не знакомы, не могут тебя любить. Победители расписаны вплоть до Судного дня. Им нужны определенные типажи, и если ты подходишь, что же, значит, тебе повезло! Это все равно что мерить костюм с чужого плеча. Это не любовь, а везение. Впрочем, везение – не такая уж плохая штука. Волей судеб мы с тобой сегодня в центре всей красоты[47]. Лучше смотреть на это так. И я не говорю, что мне не хочется лавров, – хочется, как бы жалко это ни прозвучало. Мы, нарциссы, жалкие создания. Какой ты красавчик в этом костюме. И зачем тебе сдался мужчина за пятьдесят? А, знаю, ты любишь готовый продукт. Ты не хочешь собирать ожерелье по бусинам. Давай-ка выпьем на дорожку шампанского. Я знаю, что еще только полдень. Завяжи мне бабочку. Я вечно забываю, как это делается, потому что знаю, что ты никогда не забудешь. Награды – это не любовь. Любовь – это то, что у нас с тобой. Как писал Фрэнк: “Стоит летний день, и больше всего на свете мне нужно быть нужным”»[48].

Новый раскат грома выдергивает Лишь из раздумий. Но это не гром; это аплодисменты, это молодой писатель дергает его за рукав. Потому что Артур Лишь победил.

Лишь в Германии

Телефонный звонок в переводе с немецкого на английский:

– Добрый день! Издательский дом «Пегасус», меня зовут Петра.

– Доброе утро. Вот мистер Артур Лишь. Вы ушиблись.

– Что, мистер Лишь?

– Вы ушиблись. Вы должны корректировать, пожалуйста.

– Мистер Артур Лишь, писатель? Автор «Калипсо»? Как здорово, что вы позвонили. Чем я могу вам помочь?

(Щелканье клавиатуры.)

– Да, здравствуйте. Я тоже здоров. В моей книге ушибка. Нет, не ушибка. – (Щелканье продолжается.) – Ошибка.

– Ошибка в вашей книге?

– Да! Я звоню из-за ошибки в моей книге.

– Простите, а что это за ошибка?

– Мой год рождения написан: раз-девять-шесть-четыре.

– Простите?

– Мой год рождения шесть-пять.

– Вы хотите сказать, что родились в шестьдесят пятом году?

– Точно. Журналисты пишут, что во мне пятьдесят лет. Но во мне сорок девять!

– Ах вот оно что! Мы неправильно указали год вашего рождения на суперобложке, и теперь журналисты пишут, что вам пятьдесят. А вам только сорок девять. Я вам очень сочувствую. Должно быть, это страшно раздражает!

(Длинная пауза.)

– Точно-точно-точно. – (Смех.) – Я не старец!

– Разумеется. Я сделаю себе пометку для следующего тиража. И, позвольте сказать, по фотографии вам не дашь и сорока. Все девочки в редакции от вас без ума.

(Длинная пауза.)

– Я не понимаю.

– Я говорю, все девочки в редакции от вас без ума.

(Смех.)

– Спасибо, спасибо, это очень, очень мило. – (Снова пауза.) – Я люблю ум.

– Да… В общем, звоните по любым вопросам.

– Спасибо и до свидания!

– Хорошего дня, мистер Лишь.

Какое счастье – наконец оказаться в стране, где он знает язык! После столь благоприятного поворота фортуны, принесшего в его руки увесистую золотую статуэтку (чреватую, правда, перевесом багажа), – которую он принял, как в тумане, под оперные вопли итальянских журналистов, – на крыльях успеха он прилетает в Германию. Прибавьте к этому: его непревзойденные познания в немецком и почетную должность профессора – и уже забыты заботы Gestern![49] Вот он болтает со стюардами, вот свободно изъясняется с пограничниками, словно бы почти позабыл, что до свадьбы Фредди всего несколько недель. Наблюдать за ним – истинное наслаждение, однако слушать его – сущая пытка.

Лишь начал учить немецкий язык в девять лет. Его первой учительницей была фрау Фернхофф, педагог по фортепиано в отставке, которая заставляла весь класс (то есть его, умную дылдочку из Джорджии Энн Гаррет и странно пахнущего, но милейшего мальчика Джанкарло Тэйлора) вставать с места и орать: «Guten Morgen, Frau Fernhoff!» в начале каждого урока, хотя немецкий стоял после обеда. Они проходили имена фруктов и овощей (дивные Birne и Kirsche, faux-ami Ananas и куда более звучная, чем «луковица», Zwiebel) и описывали свои препубертатные тела, от Augenbrauen до großer Zehen[50]. В старших классах они уже вели более утонченные беседы (Mein Auto wurde gestohlen![51]). Их новая учительница, неутомимая пышнотелая фройляйн Черч, носившая платья с запа́хом и цветастые шарфики, выросла в немецком квартале Нью-Йорка и часто рассказывала о своей мечте прогуляться по фонтрапповским местам в Австрии[52]. «Чтобы говорить на новом языке, – твердила она, – главное быть смелым, а не умелым». Но юному Лишь было невдомек, что очаровательная фройляйн никогда не бывала в Германии, а с немцами разговаривала разве что в Йорквилле. Ее подчеркнутая немецкость была сродни подчеркнутой гомосексуальности семнадцатилетнего Лишь. Оба лелеяли фантазию; ни один не воплотил ее в жизнь.

Смелый, но неумелый язык Лишь изрешечен ошибками. В лишьнианских устах мужчины превращаются в барышень, когда он по-дружески называет их