Лишь бы не было войны - [45]

Я: Насколько я понял, ты хочешь сказать, что сама по себе демократия бессодержательна; ее необходимо чем-то наполнить.

Антон: Да, высокие идеи лежат в основании любого государства, иначе оно никогда бы не возникло. Люди по природе своей эгоистичны, и лишь более-менее принудительно внушенные идеалы заставляют их видеть не только свою личную выгоду, но и проблемы ближних. Но картина будет неполной, если не учесть весьма важного обстоятельства: мир в последние полвека потому еще столь стабилен, что каждая великая держава обрела свою естественную культурно-политическую нишу. Ниппония – это традиционная монархия, несколько похожая на европейские монархии столетней давности, что ничуть не мешает ниппонцам раухеризировать все сферы жизни. У нас – коллективистский советский строй, свойственный еще древним славянам. В Рейхе – принцип фюрерства – безусловной преданности вождю и высококультурного народного единства, что представляется разумным бюргерам и бауэрам единственной валеной веймарской Германии, когда, по выражению Ремарка, настало время торгашей и негодяев. Ну, а Америка с её индивидуализмом, свойственным всякой торговой культуре, наслаждается всеми прелестями демократического правления – туда им и дорога.

Я: Да, идеологическая одержимость ушла в прошлое, и на повестке дня повсеместно оказываются геополитические темы, это происходит и у нас.

Антон: Но в чем же, по-твоему, причина импотентности вашей власти?

Я: В том-то и дело, что наши правители вполне искренне желают обустроить Россию, дать народу желанную передышку, но… Когда у нас перед телекамерой собирается высоколобые стратеги реформ, то разговор начинается с бодрых реляций о необходимости принятия кардинальные мер, а заканчивается «за упокой» – общей констатацией невозможности что-либо предпринять под угрозой нарушения прав человека, и они, как монахи – не совершу, не согрешу! – расходятся, довольные своей толерантностью.

Антон: Чем-чем?

Я: Терпимостью.

Антон: У нас это называется «лейденшафт». Почему у вас так не любят немцев?

Я: У вас сколько человек погибло в финскую войну?

Антон: Тысяч 80, если память не изменяет.

Я: А у нас в Великую Отечественную войну полегло двадцать миллионов. Так-то.

Антон: Впрочем, мне ясен корень ваших неудач – он в эклектике вашего мировоззрения. Вы слишком буквально поняли идею о диалоге культур, об интеграции в «мировое сообщество». А его нет, есть лишь отдельные влияния, претендующие на звание такового – германское, американское, двести лет назад – французское. Нельзя одновременно выдвигать идею мировой революции и бороться за разоружение и демократию. Мы упростили систему. Сталин – великий человек, в 1949 году он возродил все атрибуты Российской империи, разве что не короновался.

Я: После того, что я здесь видел, выхода два – покончить жизнь самоубийством или возвращаться назад, в свой мир, и создавать партизанские отряды и убивать безо всякой пощады журналистов.

Антон: Боюсь, Вальдемар, ты идеализируешь наше общество. Ты заблуждаешься, если думаешь, что у нас самой важной проблемой является очистка тротуаров от собачьего дерьма…

(Действительно, последним поставновлением Совета Министров СССР был указ о специальном налоге на владельцев собак в фонд коммунального хозяйства, что провело к бурным скандалам и настоящему следопытству со стороны фининспекторов.)

АВЕНТЮРА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, в которой я общаюсь с умершими

Я опять находился в пути, опять сидел за рулём синего седана, опять был один.

В.Набоков.

Настали летние ферейны. Зину отправили в пионерлагерь под Бердянск. Хильда Барним трогательно простилась со мной и, пообещав хранить мне верность (право же, здесь девушки как-то поласковее), уехала туда же. Антон в должности замзавлагеря отправился в тот же лагерь тремя днями позже, а я с чемоданом пожитков, портативной радиолой и жалованием за два месяца вперед отправился в самое трудное моё путешествие. Я ехал в Могилев-Подольский к деду, умершему три года назад от пневмонии в то самое время, когда в Москве из танков расстреливали Белый Дом, а мы лихорадочно занимали деньги на астрономически дорогие итальянские лекарства. Здесь, где бесплатная медицинская помощь гарантировалась государством, а танки не гуляли по Садовому Кольцу, он был жив, и недавно справил свое семидесятидевятилетие. Часто и бесперспективно споря с ним почти по всем вопросам, я в те, октябрьские дни, когда диссиденты праздновали свою победу над Россией, понял его правоту – правоту дворянина, ставшего коммунистом. Его душа, казалось, вселилась в меня, изгнав последние «иллюзии 91-года» (правы были пифагорейцы). Разбирая его посмертный архив, я чувствовал на себе проклятье прошлого, проклятье от века Расцвета веку Упадка и агонии. Так Кентервильское привидение из своей двухсотлетней дали посылало проклятье демократии, актеромании и современным гостиницам.

Чем дальше я ехал на запад, тем более проявлялась германизация Украины. За Кривым Рогом стали попадаться богатые немецкие колонии с главными улицами в форме свастики, а расхожее слово вокзал сменилось на вывесках германизмом «банхоф». На станции Бобринец (часто, рассматривая в детстве карту Украины, я мечтал хоть раз побывать в этом городе, чье название дышало «пивденной» жарой, спелыми арбузами и легкостью летней одежды) я пошел в вагон-ресторан и, проходя мимо первого столика, заслышал разговор: