Лишь бы не было войны - [15]

Я и не заметил, как задремал. Когда я проснулся, телевизор уже автоматически отключился (он реагировал на особые «сонные флюиды», испускаемые человеком во сне), а напротив меня в кресле сидел молодой человек приблизительно одних со мной лет в эсэсовском мундире со знаками отличия старшего курсанта академии танковых войск, читающий журнал. Это и был Харальд. Я сразу же узнал его по фотографиям, которые Вальдемар показывал мне ещё в Пет… в Ленинграде. Он кивнул мне и спросил:

– Что это у вас в России за такая мода?

Его взгляд указывал на мои штаны, то есть джинсы. Он заметил то, что не заметили ни мы в Ленинграде, ни мама в Берлине – штаны из джинсовой ткани, надетые на мне в день моего перенесения в этот мир, которые я совсем забыл сменить, а ведь в моем распоряжении был весь гардероб моего двойника. Так глупо попасться мог только какой-нибудь космополит без малейшего представления о национальных костюмах, но уж никак не я – философ истории!

– Да вот, купил по дешевке. Стипендией нас не балуют. Вам стипендия, я забыл, полагается?

– Да, старшим курсантам платят по двести десять марок в месяц, а я получаю стипендию фюрера – триста сорок.

(Одна марка равнялась двум рублям или трем с половиной долларам).

– Нас так не финансируют. У нас ленинская стипендия по вашему курсу – пятьдесят марок.

– Ты все же переоденься. У нас американщина считается дурным тоном, да и вообще… не соответствует высокой арийской морали.

Я впервые в жизни видел человека, произносящего слова «высокая арийская мораль» на полном серьезе, и поспешил поэтому, не желая смущать моего немецкого друга, переодеться в шикарный полупиджак-полуфренч и выутюженные бриджи, найденные мною в комоде. Харальд листал журнал, поглядывал в мою сторону и задавал тон беседе:

– Как у вас в России с раухерами? – и не дождавшись ответа продолжал:

– Сегодня собирается вся наша благородная фамилия, – он слегка, самую малость иронизировал. – Формально – в честь твоего приезда, а так… просто, давно не виделись. Жаль, что тот раз меня срочно вызвали… Но с моей сестрицей ты уже имел честь пообщаться.

– Ее поэтическая манера немного напоминает мне Анну Ахматову…

– Ахматова? – перебил он. – Где-то слышал эту фамилию. Одна из советских поэтесс?

– Жена Николая Гумилева.

Харальд, не разбиравшийся в подобных семейных нюансах русской поэзии, закивал из вежливости и похвастался:

– Она читала тебе свою нордэлегию, посвященную Ханне Райч? Так вот эта самая нордэлегия напечатана только что в «Бергланде», – он протянул мне журнал.

Я уже собрался, и мы спустились вниз. В гостиной был сервирован стол на девять персон. Полнобедрая итальянская служанка ставила на него орлиной формы свечу (пиршества полагалось устраивать при искусственном освещении девяти факелов, по числу присутствующих, и орлиной свечи, символизирующей нордический дух).

Тут я увидел дядю Отто, идущего навстречу мне из библиотеки. Он был полной противоположностью полковнику и своему сыну: невысокий, рассеянный, в сильных очках, до странности похожий на Хоботова из «Покровских ворот». Он поздравил меня с возвращением на немецкую землю, как он выразился, и стал приглашать к себе в Кенигсбергский институт генетики и евгеники:

– Вы, камрад, даже не представляете, на пороге каких грандиозных открытий стоит сейчас германская наука. Последовательным воспитанием расового духа, основы которого были заложены нашим величайшим фюрером, мы поставили магические силы на службу белому человеку. Уже сейчас многие из истинных арийцев могут невербально общаться мыслями, а впереди достижение индивидуального бессмертия и способности общаться с душами умерших и проникать в прежние эпохи, о чем мечтали десятки поколений наших предков.

Надо сказать, что упоминание о телепатических способностях истинных арийцев, в числе которых входил, к примеру, Харальд, меня немало испугало. Ведь эти «экстрасенсы» запросто могут подслушать мои мысли, и мое, если так можно выразиться, инкогнито будет раскрыто. Но раз уж назвался груздем, так полезай в кузов. С момента моего здесь появления я был вынужден во всем следовать планам моего двойника, который явно что-то затевал.

Когда я увидел жену и дочь профессора, я понял, что насчет индивидуального бессмертия он, скорее всего, не шутит: я долго не мог понять, кто из них кто. Наконец, по одеяниям я догадался: девушка постарше в вечернем платье, будто сотканном из лебяжьих перьев – это тётя Свава, а девушка помладше в студенческом вицмундирчике с серебряным «поэтическим» аксельбантом – ее дочь Ингрид. На глаз разница в возрасте не превышала десяти лет.

На первое подали отличные грибы, приготовленные по-венгерски прижаренными в мучной оболочке, и блюдца с микроскопически нарезанным салом. На взрослом конце стола (был еще брат тети Свавы, норвежец Хайнрих Сульхейм, управляющий одной из нефтяных вышек в Норвежском море, пришедший с супругой) разговор шел о своем, а мы, молодежь, слушали похвальбу Харальда (вот уж кто любил хвалиться, точно исландский скальд). Перво-наперво он рассказал мне о своих романах с крестьянскими девушками из окрестностей замка Кампенгаузенов близ Алленштейна в Восточной Пруссии. Видя ироническое выражение лица своей сестрицы, он добавил: